Понять «обещание» митрополита Павла весьма легко, так как переносить жизнь среди таких людей, какие описаны в приведенном циркуляре, было ужасно. А если такова была «соль», которою должна была земля осоляться, то чту же представляла собою вся страна? Нравственное состояние Сибири в XVIII веке действительно представляет какой-то ад! Все ученые и путешественники, побывавшие в XVIII веке в Сибири (Миллер, Фишер, Гмелин и др.), в одном духе описывали в сибирских жителях страшную и отвратительную безнравственность. Духовные иерархи должны были об этом знать, да и не могли не знать, потому что светские власти им на это указывали. Генерал-губернатор Кашкин «неоднократно вынужден был обращаться к епископу Варлааму (Петрову),[24] прося побудить сибирское духовенстно к принятию надлежащих духовных мер к истреблению в народе жестокости и дерзновения ко вчинению звероподобного свирепства и скотоподражательного разврата».

Но сибирские иерархи не имели средств подействовать так, как просил их генерал-губернатор. Лучшим средством в тогдашнее время считалось «личное воздействие на пасомых». Тогда думали, будто «велелепие архиерейского сана» производило на народ благотворнейшее влияние, но паства сибирских архиереев жила в таком рассеянии, что иерархам очень трудно было навестить всех своих «пасомых» и почти совсем невозможно показать большинству из них велелепие архиерейского служения. Притом же обстоятельства показали, что даже и результат полезности архиерейских объездов сомнителен, ибо пока архиерей кочевал для нравственного оздоровления своих пасомых, которые отличались «жестокостью и звероподобным свирепством и скотоподобным развратом», без него в его кафедральном управлении начинались ужасающие беспорядки. Он не помогал одному и губил другое. Так, например, когда упоминаемый в начале этого рассказа сибирский митрополит Филофей (Лещинский) первый из всех сибирских иерархов тронулся из своего кафедрального города в объезд своей епархии, то он провел в этом путешествии кряду два года (1718 и 1719), и хотя он окрестил в это время 40.000 инородцев, но зато, лично посмотрев на своих подчиненных, пришел к таким взглядам, что по возвращении в Тобольск не стал исполнять указов о штрафовании за «небытие», а «отошел на покой» и вскоре умер (1727 г., мая 31-го). А в то время, пока он был в отлучке и крестил 40.000 инородцев, у него в управлении старокрещенными людьми завелись такие непорядки, что это пошло в пример и пословицу. «Духовенство укрепилось в мыслях, что над ним нет начальства, а над его действиями нет контроля, и при невежестве своем развило в себе дух своеволия, непокорства, самого грубого и бесчестного произвола; даже те, кому была поручена часть архиерейской власти и попечение и надзор за другими – игумены, закащики, десятинники – явились по своему бесстрашию архиерейские воли ослушниками, огурниками (sic) и продерзателями». А главное – за это время накопилось огромное количество нерешенных дел и очень большое число «ставленников» и «просителей», которые два года ожидали возвращения архиерея. А епархиальный суд в это время совершил ряд таких чудес, что схимнику Филофею показалось «нйлеть и слышать».

Таковы были результаты долговременной отлучки архиерея «в объезде», а скорее совершить «объезд» было невозможно, и вот то, чту с одной стороны представлялось желательным и «благополезным», то с других сторон оказывалось неудобным и даже совершенно вредным. Сорок тысяч дикарей, не разумевших языка крестителя, были окрещены, но зато среди паствы, составлявшей коренную основу епархии, все само себя позабыло…

«Светские власти» видели, как многостороннее дело проповеди, назиданий и взысканий за небытие и особенно суд у «духовных властей», что называется «ни в короб не лезет, ни из короба не идет», и иронически относились к умению духовных деятелей вести эти дела.

Особенно сильный повод к критике подавали судебные приговоры духовных властей, на которые светские должностные люди указывали как на очевидные образчики неспособности судей.

Духовный суд в самом деле постановлял приговоры невероятные; был, например, в Сибири некто мичман Хмелевский, и он жил в связи с крестьянскою женкою Екатериною. По какому-то случаю это открылось и дошло до митрополита Сильвестра,[25] и тот определил мичману такую епитимию: «в праздничный день стоять ему среди церкви во время литургии на коленях с всаженною свечою, а когда время выходу из церкви народу приспеет, тогда положить его (мичмана) на праг в трапезе ниц и лежать (ему) потоле, пока через его весь народ из церкви пройдет, в которое время просить ему проходящих через него, да помолятся Господу Богу о отпущении грехов его; а по исполнении сего отослать в воинскую команду для наказания, чему достоин по воинским артикулам. А женку Екатерину, кроме такой же епитимии, на страх другим, наказать кошками».[26]

Другой случай: в Сибирь следовала из России по этапу женщина Ефросинья Михайлова, которая до высылки ее была уже замужем за тремя мужьями. По дороге она имела несчастье понравиться отбывавшему вместе с нею путину ссыльному Захару Федорову, но Захар Федоров Ефросинье не понравился и она не хотела отвечать его любовным искательствам. Да притом же Ефросинья была богобоязлива и уважала церковный брак, а «прелюбодеяния не хотела». Тогда ссыльный Захар обратился с своею незадачею к партионному сержанту Логгинову, и тот за небольшую мзду уладил дело. Он, во-первых, несколько раз «нещадно» бил Ефросинью Михайлову «батожьем», чтобы она была сговорчивее, и когда та, изнурясь от жестокого боя, стала подаваться и отпиралась уже только тем, что «боится блудного греха», то сержант сказал, что «за этим дело не станет», и, приведя партию в село Абалоцкое, близ Тобольска, обвенчал ее «по принуждению четвертым браком».

Нещадно избитая батожьем, Ефросинья покорилась «принуждению» и сделалась женою ненавистного ей поселенца Федорова, и пока шла в партии – она под страхом батожья исполняла для его желания супружеские обязанности, но, придя на место поселения – в Колыонскую волость Томского округа, подала жалобу в томское духовное правление, и в той жалобе разъясняла всю свою нестерпимую обиду и доводила, что «как брак ее с поселенцем Федоровым есть насильственный и четвертый (для нее), а потому, стало быть, очевидно незаконный, то он по существу своему совсем не есть брак, а прелюбодейная связь, и она этого прелюбодеяния продолжать не допустит».

Духовное правление разлучило временно этих супругов и донесло о событии тобольской духовной консистории, которая «с докладу его преосвященству[27] определила: женку Ефросинью Михайлову оставить в замужестве при поселенце Захаре Федорове, впредь до рассмотрения, а о состоянии ее взять от оного мужа ее известие»[28] … Как должна была чувствовать себя эта несчастная женщина, опять насильно отданная консисториею поселенцу на подержание, да еще «с докладу его преосвященству»!.. И в чем от этого поселенца «о состоянии ее» требовалось «известие» – из дела этого не видно, но что Ефросинья была призвана исполнять супружеские обязанности и в четвертом браке, обвенчанном под батогами, это закреплено самым документальным образом.

И эта женщина жила и терпела!

В самом распорядке с духовенством одна крайность переходила в другую чрезвычайность: при митрополите Варлааме в Амышевской крепости священник Седачев был изобличен «в пьянстве и шумстве, и в драках, и в прочих чинимых мирскими людями соблазнах». Митрополит Варлаам определил за все это «перевесть Седачева в Уртамский острог, с подпискою об исправлении (себя)».[29] А митрополит Павел таким «исправлениям себя» не верил, и когда при нем был «обличен многажды в пьянстве и драках священник градо-тобольской Сретенской церкви Топорков», то навели о нем справку и оказалось, что он уже имел время и случай для «исправления», ибо «не единожды битием плетьми был наказан и для памяти в работах содержан, но по ожесточению своему во исправление не пришел, а еще в горшая падал», и потому митрополит Павел (указ 27-го апр. 1764 г.) определил: «дабы священник Топорков впредь никаких продерзостей чинить не мог, от священнослужения его удержать, а для лучшей ему памяти и страха Божия при собрании всех священнослужителей градо-тобольских каждый из них по десяти ударов шелепом ему, Топоркову, и себе в наставление отправить».