Я обернулся к Чи, чтобы возразить, но в его словах был смысл. Подготовка к перезапуску закончилась, и индикаторы помпы номер шесть показывали, что в нее заливается вода.
– Три… два… один… Заправлена полностью, – сказал я. – Давай, давай, давай!
Чи рванул рычаги, панель озарилась зеленым светом, и где-то глубоко внизу, под нами, помпы снова начали откачивать воду.
Мы взбирались по обшивке «Кьюсовик-центра», поднимаясь к небесам, поднимаясь к «Вики». Мэгги, Нора, By, и я – ввинчиваясь в повороты лестниц, продираясь сквозь груды каменных блоков, раскидывая упаковки презервативов и расшвыривая, словно осенние листья, пакетики эффи. Гул синтезированных ксилофонов и японских тимпанов звал нас все выше и выше. Троги и беспонтовые тусовщики, не имевшие таких связей, как у меня, завистливо смотрели на наше восхождение и перешептывались, когда мы проходили мимо, поскольку всем известно, что Макс обязан мне по гроб жизни и что я прохожу без очереди, ведь благодаря мне как часы работают туалеты.
Клуб громоздился на самой верхушке «Кьюсовика», там, где раньше была куча брокерских контор. Макс убрал стеклянные перегородки и древние цифровые экраны, которые когда-то транслировали торги Нью-Йоркской биржи, – и пространство реально раздвинулось. Правда, зимой в этом заведении не очень уютно, потому что однажды ночью мы как-то особо разбуянились и повыбивали все окна. И пусть теперь здесь шесть месяцев в году собачий холод, оно того стоило: эти падающие окна были самым крутым зрелищем в клубе. Даже спустя пару лет об этом ходили легенды, и я до сих пор помню, как медленно стекла вываливались из рам, парили в воздухе и обрушивались вниз. А когда долетали до земли, то разбрызгивались по улицам, словно гигантские ведра воды. К тому же летом свежий воздух был очень даже кстати, особенно с этой экономией электричества, из-за которой вечно вырубались кондиционеры.
Я принял дозу эффи еще в дверях, и меня втянуло в водоворот первобытной плоти, в дикарское сборище потных скачущих обезьян, местами облаченных в деловые костюмы. И вот уже все мы сходим с ума и пучим глаза, пока наши лица не станут такими же большими и блеклыми, как у рыб, барахтающихся на дне океана.
Мэгги улыбалась мне в танце, и наша утренняя битва на сковородках была совершенно позабыта. И это было здорово, потому что после прошлой, вилко-розеточной битвы она целую неделю вела себя так, будто это я во всем виноват, хотя и говорила, что простила меня. Но сейчас, в пульсации танца «Вики», я снова был ее белым рыцарем, и мне нравилось быть рядом с ней, пусть даже ради этого пришлось волочить за собой Нору.
Весь путь вверх по лестнице я старался не пялиться на ее усыпанную прыщами кожу и удерживался от шуточек насчет ее распухшего лица. Но она явно читала мои мысли и каждый раз, когда я предупреждал ее об осыпающихся ступенях, бросала на меня испепеляющие взгляды. Глупо, конечно, с ее стороны. Впрочем, она вообще умом не блещет. Вот уж чего бы я никогда не стал делать, так это пить воду из местных водоемов или купаться в них. Это все из-за моей работы: слишком много знаешь о том, что попадает в систему и что из нее выходит. Такие люди, как Нора, просто вешают между сиськами кулон Кали-Мэри или приклеивают на задницу смайлик Суперочистки и надеются на лучшее. А я пью воду из бутылок и принимаю душ только с фильтрующей насадкой. Конечно, и у меня иногда кожа шелушится. Но хотя бы гнойной сыпи нет.
В глазных яблоках пульсирует ритм тимпанов. Сейчас Нора танцует с By в дальнем конце зала, и теперь, когда эффи пинками вгоняет меня в раж, я начинаю замечать в ней и привлекательные черты: двигается быстро и яростно… волосы черные и длинные… прыщи похожи на соски… Такие припухшие…
Я бочком подобрался к ней и хотел извиниться за то, что не оценил ее раньше, но за этим шумом и моими попытками обслюнявить ей кожу, наше общение как-то не задалось. Она убежала, не дождавшись моих извинений, и дело кончилось тем, что я в одиночестве прыгал в ритме тимпанов, а вокруг набегали и отбегали людские волны, и эффи все нарастал пульсациями океана, которые прокатывались от глазных яблок до промежности и обратно, толкая меня все выше, выше и выше…
Какая-то девчонка в гольфах и с манерами монашки мяукала в туалете, когда Мэгги нашла нас там, оторвала друг от друга и повалила на пол, а вокруг ходили люди и пытались использовать по назначению желоба стальных писсуаров, но потом Макс сгреб меня в охапку, и я точно не знаю, то ли проблема была в том, что мы делали это на барной стойке, то ли я просто отлил не там, где надо, но только Макс все жаловался на пузырьки в джине и на разгром, разгром, РАЗГРОМ, который его ожидает, если эти эффиманы не получат свое пойло, и он затолкал меня вниз, под стойку, где из бочек с джином и тоником торчали трубки, и это было как будто плывешь в брюхе осьминога в волнах тимпанов, рокочущих где-то сверху.
Я хотел завалиться спать прямо там, внизу, а может, поохотиться за красными трусиками монашки, вот только Макс все возвращался ко мне с новыми порциями эффи и говорил, что мы должны решить проблему, проблему с пузырьками, с пузырьками, с пузырьками, вот возьми выпей, это прочистит тебе мозги, найди, откуда выходят пузырьки, где они наполняют джин. Нет, нет, нет! Тоник, тоник, тоник! Никаких пузырьков в тонике. Найди тоник. Останови РАЗГРОМ, уладь все, пока не приехали грузовики с рвотным газом и не накрыли нас, и черт тебя подери, что это ты там нюхаешь?
Плыть под барной стойкой… Плыть долго и глубоко… выпучив глаза… доисторической рыбой меж гигантских замшелых, оплетенных корневищами яиц, спрятанных в болотном тумане, среди грязных тряпок, и упавших ложек, и липкой сахарной тины, и эти громадные мертвые серебристые яйца лежат под корнями, выращивая мох и плесень, и больше ничего, никакого тоника-желтка не выходит из этих штуковин, они высосаны досуха, совсем высосаны умирающими от жажды ящерами, и конечно же, в этом и заключается проблема. Нет тоника. Совсем. Никакого.
Яйца! Яйца! Сюда скорее яйца! Громадные, серебристые, разливающие тоник яйца нужно пригрохотать сюда на тележках и вкатить на белокурточных галстукобабочных спинах барменов. Больше яиц нужно проткнуть длинными соломинками зеленых сосательных трубок, и тогда мы сможем высосать тоник из их желтков, и Макс сможет снова делать свой джин с тоником, а я герой, хэй-хэй-хэй, герой, блин, суперстар, потому что я все знаю про серебристые яйца и как вставлять нужные трубки, и разве не из-за этого Мэгги вечно меня пилит, что моя трубка никак не хочет втыкаться в ее яйцеклетки, а может, и нет у нее никаких яйцеклеток, но мы уж, разумеется, не пойдем к врачу, чтобы выяснить, что яйцеклеток нет и заменить их нечем, и на тележке их не привезут, и не потому ли она сейчас в этой толчее прыгает в черном корсете с каким-то типом, который лижет ей ноги?
И не поэтому ли РАЗГРОМ состоится сейчас, когда я проломлю этому трогнутому ублюдку голову вот этой доской, которую я одолжу у Макса, хочет он того или нет… вот только я слишком глубоко под водой, чтобы драться с этим туфлелизом. И маленькие дымящиеся пакетики с эффи по-прежнему расцветают на полу, и мы все глотаем их, потому что я же, блин, герой, герой, герой, ремонтник из ремонтников, и все передо мной преклоняются и расшаркиваются, и угощают эффи, потому что не будет никакого РАЗГРОМА, и нас не накроют рвотным газом, и наша блевотина не сползет на улицу по лестничному колодцу.
А потом Макс опять выпихивает меня на танцпол с новыми порциями эффи для Мэгги, старый добрый поднос примирения, и примирение приходит само собой, когда все мы ходим по потолку самого старого, самого большого небоскреба.
Синие тимпаны и пучеглазые монашки. Прыщи и свидания за ужином. Вниз по лестнице и на улицу.
К тому времени, когда мы выползли из «Вики», я уже начал выкарабкиваться из объятий эффи, а Мэгги все еще летала: поглаживала меня с ног до головы, прижималась и рассказывала, что она со мной сделает, когда придем домой. Нора и By должны были пойти с нами, но где-то отстали. Дожидаться их Мэгги не захотела, и мы, спотыкаясь, поплелись по улице между старыми городскими башнями, выписывая кренделя вокруг пахучих тротуарных реклам «Diabolo» и «Possession» и огибая ночные ларьки с фишдогами и шашлыками из осьминогов.