Как нам представляется, рождение готического романа было вызвано не столько литературно-эстетической, сколько более глубокой потребностью общественного сознания. Европейская философия от Бэкона и Декарта до Ньютона и Локка заложила основы научной методологии, позволившие совершить революцию в естествознании, а просветители в XVIII веке распространили эти достижения на все гуманитарные области и внедрили в общественное сознание. В результате господствующей формой веры стал деизм, просвещенное человечество перестало верить в божественные чудеса, в возможность непосредственного вмешательства Бога и Его ангелов в земную жизнь. Христианская вера утратила свой живой и непосредственный характер, а раз так, человек остался один на один с так называемым «нижним астралом»: привидениями, ведьмами, демоническими силами, вампирами и прочей нечистью, от которой ему нечем стало защищаться.

Как отмечает К. Томас в исследовании «Религия и закат магии», посвященном периоду XVII—XVIII веков, и Реформация, и становление светского мировоззрения сопровождаются не угасанием, а, напротив, усилением интереса к привидениям, ведьмам и тому подобному [15]. Знаменитые ведовские процессы в Англии и Америке XVII века происходили как раз в то время, когда завоевывал признание научный рационализм. Р. Д. Сток в монографии «Священное и демоническое от сэра Томаса Брауна до Уильяма Блейка», исследуя тот же период европейской истории, показывает, что интерес к сверхъестественным явлениям (к «нижнему астралу») особенно остро испытывали те, кто «желал утвердить идею о зачарованном мире в противовес внедрявшейся новой философией идее мира как мертвого механизма, мира как чистой протяженности и движения» [16]. Для них существование привидений служило косвенным доказательством бытия Бога. Так, Д. Дефо в «Истинном повествовании о явлении миссис Вил» (1706) со всей обстоятельностью рассказывает, как призрак умершей является, чтобы утешить скорбящего друга, а Г. Филдинг собирает из своей судебной практики и издает «Примеры вмешательства Провидения в расследование и наказание убийства» (1752). Солидаризируясь с Рудольфом Отто, Сток пишет: «Жажда божественного, не находящая удовлетворения в подлинной религии, будет искать выхода в такой альтернативе, как рассказы о привидениях» [17].

Метания между все более прочно усваиваемым научно-атеистическим образом мыслей и тлеющей, возможно неосознанной, потребностью хоть в какой-то форме прикоснуться к явлениям иного, сверхчувственного мира создают в полухристианском-полуатеистическом обществе благодатную почву для рождения и развития литературной готики. Готический роман выражает устремления автора и его читателя к сверхчувственному миру, в котором их восприятию доступны лишь низшие, враждебные и пугающие явления. Только в этом смысле можно говорить о причастности готики к «глубинам бессознательного». Хоть сколько-нибудь серьезное готическое сочинение в той или иной мере касается явлений, выходящих за пределы естественного, научно объяснимого. В противном случае оно либо преследует чисто развлекательные цели, либо использует готический антураж для других художественных задач.

Рассматривая трактовку сверхъестественного в готическом романе, Маргарет Л. Картер подчеркивает, что готические произведения создаются в эпоху, когда в обществе не существует единого общепризнанного понимания явлений нематериального мира, когда преобладает скорее точка зрения атеистов-скептиков, доверяющих лишь собственному опыту [18]. Учитывая широкий «горизонт ожиданий» своих читателей, готический романист стремится оставить возможность для различного толкования загадочных событий. Первостепенную роль играет при этом способ повествования.

Анализ М. Л. Картер показывает, что в готическом романе весьма редки случаи повествования от лица автора (романы Радклиф, пожалуй, единственный широко известный пример). В этом случае читателю не остается достаточного простора для собственных умозаключений, ведь всеведущего автора невозможно оспорить, заподозрить в недостаточной информированности или пристрастии. Поэтому чаще всего рассказ ведется от лица героя или рассказчика, в свою очередь, слышавшего историю от очевидцев, читавшего рукопись и т. п. (исследовательница называет это «опосредованным повествованием» (mediated narrative)). Читатель свободен перетолковывать события по своему разумению, он воспринимает рассказчиков как «свидетелей», сравнивает «показания» и задумывается об их достоверности.

Более того, изощренный готический романист, рассчитывая на недоверчивого читателя, может вывести на страницы своего романа героя, который будет постепенно знакомиться с различными частями и сторонами основной истории (слушать рассказы очевидцев, читать рукописи) и с которым читатель естественным образом себя отождествит. Скептически настроенный герой-рассказчик будет постепенно убеждаться в искренности свидетелей и достоверности свидетельств и переходить от неверия к вере в сверхъестественные события, а вместе с ним вовлечется и поверит в истинность происходящего и читатель.

Именно такие манипуляции с читательским восприятием проделывают два готических автора, чьи романы можно назвать «малыми шедеврами» литературной готики. Мэри Шелли во «Франкенштейне» (1818) знакомит читателя с историей главного героя через посредство писем капитана Уолтона, путешествующего в Арктике. Там он подбирает полузамерзшего человека и постепенно выслушивает историю его жизни. Субъективность Франкенштейна в интерпретации взаимоотношений с созданным им существом дополняется восторженно-апологетическим отношением капитана Уолтона к самому Франкенштейну. Для читателя естественно отождествить себя с получательницей писем, сестрой капитана, и задаться вопросом о том, насколько характер пишущего искажает события, однако читатель должен проделать это самостоятельно, — ответов сестры в романе нет.

Еще сложнее композиция «Мельмота Скитальца» (1820) Чарлза Роберта Мэтьюрина. В этом романе читателю проще всего отождествить себя со студентом Джоном Мельмотом. Приехав в Ирландию, в родовой замок, Джон узнает один за другим эпизоды из истории своего далекого предка и долгое время отказывается верить, что тот может быть все еще жив. Суеверные рассказы слуг, найденная рукопись, отрывки которой приходится тщательно разбирать, рассказ испанца Монкады, «случайно» выброшенного на берег вблизи замка в результате кораблекрушения, — все эти «опосредующие звенья» окружают облик героя ореолом легенд, неясностей и умолчаний [19].

«Франкенштейн» и «Мельмот» позволяют сделать вывод, что в своем апогее готический роман достигает уровня серьезной литературы. Впрочем, скорее речь должна идти о том, что Мэтьюрин и Шелли используют поэтику и эстетику готического романа для создания романтической картины мира условно-символического характера. Оба романа представляют героя «с фаустианскими наклонностями», превысившего при помощи оккультных наук меру проникновения в тайны природы и оказавшегося заложником собственных достижений или открытий.

Внутренний мир обоих героев действительно сложен и противоречив, оба они, не являясь ни злодеями, ни ангелами, не укладываются в схемы предшествующей готической традиции. О Франкенштейне (создавшем уродца, которому нет места в мире людей и который требует от ученого такого же существа-женщины, угрожая в противном случае преследовать и убивать его близких) можно сказать, что и он, и это несчастное создание друг для друга и палач и жертва. Мельмот же (заключивший сделку с дьяволом ради продления жизни с условием, что он избегнет вечного проклятия, если найдет человека, который добровольно согласится поменяться с ним местами) искушает только тех, кто оказался в безвыходном положении, — не по вине самого Мельмота.