Лоренс усмехнулся, но в усмешке его сквозили гнев, озлобление. Он взял банкноты.

- Скройся и спаси честь брата? Так, что ли, Кит? Положи деньги обратно в карман, или я брошу их в огонь. Ну, берешь? - Подойдя к камину, он поднес банкноты к решетке. - Бери, или они будут там!

Кит взял деньги.

- Во мне еще сохранилось чувство чести, Кит. А если я скроюсь, от него не останется ничего, даже самой малости. А я им дорожу, быть может, больше, чем... Я не могу пока сказать. Не могу...

Они долго молчали, потом Кит произнес:

- Еще раз говорю: ты ошибаешься, никакой суд присяжных не обвинит его в убийстве. А если и обвинит, то судья не поддержит обвинения. Негодяй, который грабит трупы, должен сидеть в тюрьме. Его поступок страшнее твоего, если уж на то пошло!

Лоренс поднял голову.

- Не суди, брат, - отвечал он. - Чужая душа - потемки.

Пергаментное лицо Кита покраснело и напряглось. Как будто он пытался сдержать приступ кашля.

- Что же ты собираешься делать? Полагаю, что могу просить тебя не забывать о нашем имени. Или это соображение ничто перед твоим "чувством чести"?

Лоренс опустил голову. Это движение говорило яснее слов: "Лежачего не бьют".

- Не знаю, что я буду делать... Пока ничего. Мне очень жаль, Кит... Ты меня извини.

Кит посмотрел на него и, не сказав ни слова, вышел.

VI

Бесчестье, независимо от того, падет ли оно на семью или на него самого, угрожает репутации каждого, исключая философов.

Кит всегда был готов бороться с любой опасностью. Но этот удар, будет ли он результатом расследования или признания Ларри, он отразить не мог. Как на розе неизвестно откуда появляется ржавчина, так на его имя ляжет темное пятно скандальной истории. Отбить удар невозможно! Нельзя даже ускользнуть из-под него! Брат убийцы, повешенного или сосланного на каторгу! Его дочь племянница убийцы! Умершая мать - мать убийцы! То была слишком жестокая кара - день за днем, неделя за неделей ждать, когда на тебя обрушится это несчастье. И ему, человеку строгой нравственности, несправедливость ее с каждым днем представлялась все более чудовищной.

Отсрочка разбора дела дала возможность установить, что убитый в день смерти много пил и что обвиняемый является профессиональным бродягой и нищим; выяснилось также, что арка в Глав-Лейн была его излюбленным местом ночлега. Слушание дела было назначено на январь. Несмотря на опасения, Кит на этот раз решил пойти в полицейский суд. Ларри, к его великому облегчению, там не было. Но главным свидетелем, не раз видевшим обвиняемого в Глав-Лейн, оказался тот самый полисмен, который подошел к нему, Киту, когда он осматривал арку, а после так напугал его в комнате Ванды. И хотя Кит держал свой цилиндр у самого подбородка, его не покидало неприятное ощущение, что полисмен узнал его.

Кита почти, а то и совсем, не терзали угрызения совести, хотя он сам допустил, чтобы этот человек жил под тяжестью такого обвинения. Он искренне верил, что улик для приговора недостаточно, а мучений бродяги, оказавшегося под замком, он был неспособен понять. Бродяга этот ограбил труп и заслужил наказание; во всяком случае, такому чучелу лучше посидеть в тюрьме, нежели спать в декабре под арками. Сентиментальность была чужда натуре Кита и его пониманию справедливости - справедливости тех, кто подчиняет судьбы слабых и бездомных интересам сильных и обеспеченных.

На рождественские каникулы приехала из пансиона его дочь. Киту было невыносимо трудно, ибо стоило ему отвести взгляд от ее живых глаз н розовых щечек, он снова видел тень над их спокойной и упорядоченной жизнью - так иногда в ярко освещенной комнате паутина тянется по потолку в углу и нависает угрозой темноты.

Днем в канун рождества они с дочерью отправились по ее желанию в церковь в Сохо, чтобы послушать рождественскую ораторию, и на обратном пути нечаянно вышли на Борроу-стрит. Уф! Что он пережил, когда в темноте дочь вдруг прижалась к нему и испуганно прошептала: "Кто это?" Опять, опять это ужасное дело! После суда он снова постарается избавиться от тех двоих. И, схватив дочь под руку, он поспешил уйти с этой улицы, где даже морозный воздух, казалось, был наполнен призраками.

Вечером, когда дочь ушла спать, Кита охватило беспокойство, которого он не мог сдержать. Он не виделся с Ларри уже несколько недель. Что тот собирается делать? Какой еще безрассудный поступок зреет в его смятенном мозгу? Ему, верно, сейчас нелегко, или, может быть, он беспробудно пьет? И у Кита снова появилось желание защитить Ларри, знакомое теплое чувство, родившееся в давние рождественские сочельники, когда чулки, что они вывешивали на ночь, наполнялись подарками, когда добрые руки Сайта-Клауса бережно кутали их в одеяла и они засыпали, успокоенные его прощальным поцелуем.

Над рекой сияли звезды, небо было темное и по-зимнему ясное. Колокола еще не звонили. Подчиняясь смутному, но сильному побуждению, Кит закутался в меховое пальто, нахлобучил велосипедную шапочку и вышел на улицу.

На Стрэнде он нанял кэб и приказал везти себя на Фицрой-стрит. В окнах у Ларри не было света, на них висела наклейка с надписью: "Сдается внаем". Уехал! Неужели он все-таки скрылся навсегда? Но как, без денег? А та женщина? По притихшим морозным улицам разносился колокольный звон. Сочельник! "Если б я только мог выбросить из головы эту проклятую историю, думал Кит. - Нелепо страдать за ошибки других".

Он направился к Борроу-стрит. Там было пустынно, и он быстро шагал по улице, внимательно глядя с противоположной стороны на дом, где жила Ванда. Между шторами в ее окне пробивалась узкая полоска света. Кит перешел улицу и, посмотрев по сторонам, осторожно заглянул внутрь.

Он постоял у окна полминуты, не больше, но бывает, что образ, схваченный одним взглядом, живет дольше, чем то, что видишь изо дня в день. Электрическая лампа не горела, горели четыре свечи на столике посреди комнаты, а перед ним на коленях, в ночной рубашке, стояла Ванда, скрестив руки на груди; свет падал на ее стриженые светлые волосы, изгиб белой шеи, линию щеки и подбородка.

Сначала Кит подумал, что она одна, потом, приглядевшись, увидел в глубине комнаты брата. Ларри, в пижаме, стоял, прислонясь к стене, и, тоже скрестив руки на груди, смотрел на Ванду. Лицо у него было такое, что глубоко западало в память, и спустя много-много лет Кит без труда мог представить эту маленькую сцену и выражение лица брата, какое никогда не бывает у человека, если он подозревает, что за ним следит хоть одно живое существо. Казалось, вся душа Ларри, все, что он чувствовал, отразилось у него на лице. Тоска, насмешка, любовь, отчаяние! Его глубокая нежность к Ванде, угнетенность, страхи, надежды, его неустойчивые хорошие и дурные качества - все запечатлелось в тот миг на лице Ларри. Отблески свечи дрожали на его губах, сложенных в непонятную усмешку; глаза его, более мрачные и более тоскливые, чем должны быть у живых людей, словно молили о чем-то и в то же время насмехались над женщиной, одетой в белое, которая неподвижно стояла на коленях, как изваяние, как символ набожности. Губы Лоренса, казалось, шептали: "Да, молись за нас. Браво! Отлично! Молись за нас!" И вдруг Кит увидел, как она в экстазе протянула руки и подняла лицо, а Лоренс шагнул вперед. Что она там увидела за пламенем свечи? Неожиданное всегда придает остроту впечатлениям, а Кит никогда в жизни не видел ничего более необычного, чем это пристанище печали и беззакония. Потом, испугавшись, что его застанут заглядывающим в чужое окно, он побежал прочь.