Ее заставляли петь, декламировать, говорить по-немецки и по-французски, ею восторгались, восхищались наперерыв. И когда с неподражаемым комизмом девочка передала на чистейшем французском языке одну из басен Лафонтена, восторгу присутствующих не было границ.

Баронесса Софья Петровна буквально засыпала Наташу поцелуями и цветами, опустошив для этого все вазы, стоявшие на столах…

— Сказочная Сандрильона! Не правда ли? Маленькая принцесса, превращенная на время в бедную девочку по капризу злой волшебницы-судьбы! — звенел ее голосок, и снова поцелуи и цветы сыпались дождем на Наташу.

В это время княгиня Обольянец, отведя в сторону Вальтера, говорила ему:

— Сердечное вам спасибо, милый юноша… Благодаря вашей бесподобной игре, заставившей прорваться наружу Наташино горе, вы вернули мне потерянную было мою любимицу, и теперь одинокая старуха нашла свое счастье на закате дней!

И она благодарно сжала тонкую руку юного музыканта.

Перед обедом разъехались гости… Уехала и княгиня Маро, расцеловав Наташу и пообещав ей на другой же день приехать за нею.

Приютки должны были отобедать и провести вечер в доме попечительницы.

Перед самым обедом хватились Дуни.

— Где маленькая Прохорова? Куда девалась она? — раздавались тревожные голоса, и дети и взрослые разошлись по всему дому в поисках за Дуняшей.

Баронесса Нан, спокойная по виду, но с целой бурей, тщательно скрытой в тайниках души, проскользнула на свою половину.

Что-то говорило одинокой девушке, что другая такая же одинокая молоденькая душа тоскует здесь, у нее, вдали от шумных людей, безучастных к чужому горю… С далеко не свойственной ей порывистостью она распахнула стремительно дверь своего кабинета…

У большой тумбы красного дерева, обвив руками чучело Мурки и прижав к его шелковистой шерсти залитое слезами лицо, отчаянно и беззвучно рыдала Дуня…

Нан неслышно и быстро приблизилась к ней… Положила на плечи плачущей свои худые, некрасивые руки и прошептала, склоняясь к ее плечу:

— Плачь, девочка, плачь… Знаю твое горе! Слезы облегчат его… Ах, если бы я могла и умела плакать, как ты!.. Слушай, девочка, я знаю, это очень тяжело и горько… Уезжает друг, которого любишь, к ласке которого ты привыкла… Но это еще не так горько, как видеть постоянно близкое, дорогое существо, расточающее свою любовь и ласки другим детям! Я гордая, Дуня, и никому другому не скажу того, что мучит меня с детства. А тебе скажу… Ты сама такая тихая и грустная… Такая честная, добрая… И ты сумеешь молчать… Слушай! Все кругом считают меня холодной, бесчувственной, жестокой, слишком жестокой и сухой для моих пятнадцати лет, а между тем… Ах Дуня, Дуня! Если б ты знала, как я несчастна! У меня есть мать и нет ее… Для всех других детей моя мама, но не для меня… Меня она не любит. Я худая, неласковая, сухая, без сердца… Я некрасивая, дурнушка, а она, моя мама, любит добрых, мягких и ласковых детей… Если б я умела ласкаться! Я бы, кажется, слезами и поцелуями покрыла ее ноги, руки, подол ее платья! Но, Дуня! Милая Дуня! Тебе не понять меня…

А мне так больно бывает порою, так мучительно тяжко и больно… Феничка, Любочка, Паланя… все они дороже моей маме, нежели я… Еще бы! они умеют вслух восхищаться ею, Целуют, обнимают ее. Они смелые, потому что хорошенькие, потому что сознают свое право красивых и ласковых детей. А я смешна была бы, если бы осмелилась приласкаться! Но, Дуня… и у меня есть сердце, и в нем живет огромная любовь к матери… Веришь ли, я часто не сплю полночи и жду того мгновения, когда, вернувшись с какого-нибудь великосветского вечера или из театра, мама пройдет ко мне в спальню, наклонится над моей постелью, перекрестит и поцелует меня… А я, притворяясь спящей, ловлю этот поцелуй с зажмуренными глазами… И сердце у меня бьется вот так… сильно-сильно, как сейчас… И я замираю от счастья… А утром делаю спокойное деревянное лицо, когда официально целую ее руку, здороваюсь с нею… А душа кипит, кипит в эту минуту. Так бы и бросилась к ее ногам, прижалась к ее коленам, вылила ей всю свою любовь к ней и тоску по ее ласке… Ах, Дуня! Зачем я такая некрасивая, неудачливая, такая трусиха! Видишь, я несчастливее тебя!

Нан кончила и закрыла глаза рукой, и сквозь ее тонкие пальцы заструились слезы, одна за другой, одна за другой…

И при виде чужого горя собственное несчастье предстоявшей ей разлуки с Наташей показалось Дуне таким маленьким и ничтожным!

Драма Нан была не детская драма… И острое чувство жалости к девушке сожгло дотла, казалось, сердце Дуни.

— Нан… барышня моя золотенькая… Анастасия Германовна… Не горюйте… Я вас понимаю… Я вас очень даже понимаю… — зашептала она… — Вы только одному поверьте, барышня… Я вас всей душой жалею и… и… люблю… За горе ваше полюбила… Я давно приметила… и ежели… когда еще грустно вам станет… Вы меня кликните… Я еще маленькая, глупая, а все же понять могу… Так позовите меня, барышня, либо сами ко мне придите! — и сказав эти непривычно смелые для нее слова, Дуня потупилась, крутя в руках кончик передника с не высохшими еще слезинками, повисшими на ресницах.

Нан оторвала руку от лица и долго, внимательно смотрела на свою собеседницу… И мягкая улыбка, счастливая и грустно-радостная, озаряла ее лицо, сделавшееся благодаря ей таким привлекательным и милым…

— Спасибо, Дуня, — произнесла она, наконец, — с этого дня я не буду такой печальной… Ты мне пришла на помощь в тяжелую минутку, и этого я не забуду тебе никогда, никогда!

И быстро наклонившись к лицу оторопевшей девочки, Нан запечатлела на ее щеке горячий, искренний, дружеский поцелуй…

На следующий день Наташа Румянцева уезжала из приюта.

Княгиня Маро Георгиевна Обольянец увозила девочку на свой родимый Кавказ.

Всю эту ночь не спали среднеотделенки. Новая благодетельница Наташи прислала им целые бельевые корзины с закусками, фруктами и конфектами, которыми Наташа должна, была угостить на прощанье своих подруг.

К счастью, Павла Артемьевна была в гостях у родственников в этот вечер, а замещавшая ее на дежурстве педагогична Антонина Николаевна, понимая со свойственной одной молодости чуткостью всю исключительность «события», решила побаловать приюток и закрыть глаза на многое, что при иных условиях не согласовалось со строгим приютским уставом.

Уже в девять часов поднявшись в дортуар, среднеотделенки были предоставлены самим себе милой надзирательницей старших.

Начался пир…

Были приглашены старшие: Феничка, Евгеша, Липа Сальникова, Паланя, Шура Огурцова и другие…

Зажглись свечные огарки на «постельных» столиках… Воспитанницы составили несколько постелей вместе, накрыли их бумагой, уставили яствами, присланными княгиней. И гости, и хозяева расселись вокруг этого импровизированного стола. Загорелась оживленная беседа.

— Подумайте, девочки, Кавказ увижу! Горы там до неба… В небе кружат орлы… Шумят речки, горные потоки, черкесы в бурках скачут в ущельях… — рассказывала со слов княгини, сверкая глазами, Наташа, сидевшая на почетном месте.

— Ах, душки! — восторгалась Феничка. — Боже мой, в бурках! Неужто настоящие черкесы! Ах!

— Ну, знаешь, эти душки — такие, что тебя из-за каждого камня подстрелить норовят!.. — вмешалась со смехом Васса. — Не читала ты, а?

— Как подстрелят? — округлила свои без того круглые глазки Феничка.

— Да очень просто… Я читала в одной книжке, что кавказцы разбойники и жулики, каких мало, — уверяла Васса, отправляя при помощи рук жирную сардинку в свой крупный рот большого лягушонка.

— Девочки! А что это за зверь? — извлекая из корзины желтый спелый банан, спрашивала Оня Лихарева.

— Какое невежество! — фыркнула презрительно Феничка. — Неужели никогда не едала?

— В твоих книжках небось все графини да маркизы этим только и питаются, скажешь? — лукаво отпарировала та.

— А то нет? Я сама очень одобряю эту штучку. Банан называется! Кушала много раз… — не без гордости заявила Феничка.