Доктор Николай Николаевич, эконом, и кое-кто из гостей любезно приняли на себя роль кавалеров. И сами приютки охотно кружились друг с другом. Танцевала по обычной своей привычке с детьми и баронесса Софья Петровна, и Нан, и другие дамы и барышни.

За пианино сидел Вальтер.

Теперь это уже был не прежний юноша. Он возмужал, окреп…

Закончив курс консерватории за границей, он стал довольно крупной известностью в музыкальном мире за эти три последних года.

Он давал концерты и с каждым днем приобретал все большую и большую популярность.

Его длинные артистические пальцы бегло скользили по клавишам, исполняя им самим созданную мелодию вальса. А изменившееся благодаря усам и мягкой бородке лицо было мужественнее и строже.

Под звуки этого вальса с каким-то высоким офицером кружилась по зале поразившая Дуню юная красавица.

"Она или не она? — с напряженным вниманием следя за кружившейся парой, в сотый раз вопрошала себя девочка. — Нет, не она… Если бы это была она, то бросилась бы ко мне прежде всего. Ведь она так любила меня!"

Теперь платье утренней зори и черные локоны пронеслись совсем близко около Дуни.

— Наташа! — невольно вырвался из груди девочки радостный крик.

Розовое платье перестало кружиться… Воздушная фигурка остановилась в двух шагах… Знакомые черные смеющиеся глаза озарили Дуню их жизнерадостным ярким светом.

— Дуняша! Милая! Как выросла! Похорошела! Не узнать! Здравствуй, голубонька, здравствуй!

И быстрый поцелуй коснулся щеки Дуни.

В следующую минуту девушки сидели в уголке залы, вдали от всех, взявшись за руки, крепко прижавшись друг к другу.

Сжимая пальцы Дуни, обдавая ее тем же искрящимся светом своих жизнерадостных глаз, Наташа трещала без умолку, не смолкая ни на минуту:

— Ах, как я счастлива, если бы ты знала. В этом году окончила гимназию… Что? Не веришь? Но ведь мне уже семнадцать лет… Княгиня Маро меня обожает… Буквально на руках носит… Задаривала с головы до ног… Какие у меня платья, наряды, обстановка! А сколько драгоценных вещей! И знаешь, она хлопочет, чтобы удочерить меня… Чтобы я стала княжной Обольянец, ее настоящей дочерью! Ты подумай, я, Наташа Румянцева, дочка кучера Андрея! И вдруг княжна! Точно в сказке! Весь Тифлис у нас бывает! И сколько у меня поклонников. Ей-богу! Еще бы, я красива, богата, да еще вдобавок наследница всех имений княгини. А их у нее много-много… И завещание уже сделано в мою пользу… Я могу выбрать себе достойнейшего мужа… Но это еще не скоро будет, не скоро… Я еще так молода! Я хочу наряжаться, выезжать на балы, в театры, на веселые пикники, рауты, обеды. Я до смерти люблю танцевать, кружиться… Ради этого княгиня Маро дает четыре больших праздника в мою честь ежегодно, на которых я бываю постоянно царицей бала… Тебе нравится это платье? Что? Но оно еще хуже прочих… всех тех, что остались дома… Ты знаешь, у меня есть одно: вообрази только, вышитый блестками голубой тюль по зеленому фону… Получается цвет морской глубины…

Все звонче, все радостнее звучит голос Наташи… Лицо ее горит оживлением, глаза сверкают. Описание нарядов, праздников, поклонников так и сыпется у нее непрерывным лепетом слов… Но чем оживленнее и радостнее звучат ее речи, тем грустнее, тоскливее делается личико Дуни.

Полно! Та ли это Наташа, что уверяла ее в вечной дружбе, которая так любила ее… Да неужели же эта пустая, тщеславная барышня, бредящая выездами, балами, — прежняя, славная, простая и чуткая девочка, ее, Дунин, любимый, дорогой друг?

Все о себе да о себе… Эгоистичные, бездушные речи… И ни одного вопроса о том, как жила-поживала все эти годы без нее Дуня, что поделывает она, куда думает устроиться в недалеком будущем.

Ни одного вопроса… Ни единого слова участия. "Пышный махровый бутон розы… Рожденный для праздника"! — вспоминаются Дуне слова, сказанные тетей Лелей в минуту отъезда Наташи, и глухая обида закипает в ее груди.

— Княжна! Разрешите пригласить вас на тур вальса! Эти глупышки-воспитанницы тяжелы, как прыгающие гиппопотамы, — слышит Дуня веселый голос высокого офицера, склонившегося в почтительнейшем поклоне перед княжеской воспитанницей.

— Ну, Дуня, прощай. Может быть, увидимся еще сегодня. А я пойду танцевать. Танцы — моя жизнь! — И, вспорхнув веселой птичкой со своего места, Наташа вскользь небрежно чмокнула в щеку Дуню и закружилась по зале с высоким офицером, почтительно, как с настоящею княжною, обращавшимся с нею.

Со страдальческим лицом и крепко стиснутыми до боли губами, бледная, бледнее своего коленкорового хитона доброй волшебницы, откинулась Дуня на спинку стула, провожая взором танцующих.

И в недавно еще детском беззаботном сердечке зрела первая сознательная обида первой незаслуженной несправедливости, причиненной ей жестокосердной судьбой.

Обида первой глубокой привязанности, непонятой и исковерканной жесткой рукою жизни.

И под наплывом первого крупного разочарования жизнью исчезало недавнее детство и в душе подростка, а более сознательная пора юности спешила ему на смену.

Девушка Дуня сменяла недавнюю еще Дуню-ребенка.

Закончилось веселое Рождество с его неизбежными святочными гаданиями… Старшие приютки вплоть до Крещения ставили еженощно блюдечки с водою под кровати друг другу с переброшенными в виде мостика через них щепками… Надеясь увидеть во сне «суженого», который должен был перевести через этот первобытный мостик. Слушали под банею и у церковной паперти, убегая туда тишком праздничными вечерами. И в зеркала смотрелись, высматривая там свою судьбу при двух свечных огарках в час полуночи… Молодость брала свое…

Ходили ряжеными к «самой», к эконому на квартиру и доктору Николаю Николаевичу, жившему через улицу.

Жена доктора, добродушная маленькая женщина, любила воспитанниц, как родных детей.

Ездили к баронессе, в Народный дом на представление, слушали оперу «Снегурочка», глядели "Восемьдесят тысяч верст". И долго-долго потом менялись впечатлениями, не засыпая до полуночи и волнуясь о красивом пережитом.

Прошло Рождество, Новый год, Крещение, и снова закипела в приюте прежняя трудовая жизнь.

Теперь уже не было слышно в старшем отделении звучного молодого смеха. Не слышалось, как раньше, беспечного, резвого говора. Тихо и чинно собирались группами, толковали о «главном», о том «неизбежном», что должно было случиться не сегодня-завтра — о выходе из приюта на «вольные» места. Ждали нанимателей, загадывали, какие-то они будут — добрые или злые, хорошее или дурное «место» выпадет на долю каждой…

Теперь ежедневно со старшеотделенками приходили заниматься от четырех до семи закройщицы из французского магазина дамских нарядов. Павла Артемьевна была специалисткою по другой отрасли — белошвейной и вышивальной. Кроме того, она чувствовала себя все слабее с каждым днем и собиралась уезжать лечиться в имение к брату.

Бойкая француженка m-lle Оноре, беспечно болтая про последние городские новости, как бы шутя преподавала свое искусство. Теперь из-под ловких рук более способных к шитью воспитанниц — Вассы, Дорушки, Оли и Любы — выходили шикарные воланы, роскошные буффы, какие-то особенные отделки, похожие на гирлянды цветов, умопомрачительные костюмы, матинэ, капоты. Все это шло на продажу к весенней выставке. А в другом углу рабочей перед большим зеркалом парикмахерский подмастерье обучал другую группу воспитанниц своему сложному искусству. Многие из приюток шли на места в качестве горничных "с прической головы", и эти уроки были для них необходимы. Намечались уже те счастливицы, которые должны были поступить на курсы учительниц в Большом приюте ведомства императрицы Марии. Счастливицы потому, что доля "сельской учительницы" как заправской барышни, почти независимой и бесконтрольно проводившей свой рабочий день, казалась для девушки апогеем высшего счастья.

Дуня Прохорова, Любочка Орешкина и Оня Лихарева должны были продолжать свои занятия по предметам в другом приюте.