И ведут меня какими-то своими коридорами, а глаза у меня всё равно что завязаны. Могу только повороты считать. Развлеченьице со скуки — поворотов тут изрядно, и все в разные стороны. Очень беспомощно себя чувствуешь. Не по-бойцовски. Но не рвусь. Посмотрим, думаю, что дальше будет.

Я молчу — и они молчат. Только глазищами, как фарами, лупают в темноте. Понимаю, что между собой как-то общаются — слишком много у них рук свободных. Жестами, к примеру, или осязательными какими фишками — но слов-то не произносят, вот дешифратор и не берёт. Строится только на издаваемые осмысленные звуки — в любом, правда диапазоне, но всё равно, примитивная техника, в сущности.

Время в темноте совершенно не идёт. Может, пять минут прошло, может, полчаса — не определить. Но в один момент я сообразил, что вдалеке какой-то слабый отсвет пробивается. Будто там свечки горят или что-то такое. Сперва-то мне показалось, что это просто у меня глаза устали, и в них светящиеся круги плывут, но чем дальше — тем ярче. Не мерещится. А мой знакомец из конвоиров шипит и щёлкает мне в самое ухо:

— Смотри-ка, тёпленький, никак пришли!

И точно. Пришли.

Проходим высокую арку, а за ней — этакая просторная зала пещерная. Занятное местечко. Стены обработаны аккуратными такими потёками, на них — богемные светильники. Изображают факелы и очень похоже издали, а вблизи цивильный человек мигом отличит — электрические. На фоне задней стены громадная статуя возвышается, из мягкого камня, известняка, я думаю. Или песчаника. Раскрашенная.

Супер-люкс-сюрреализм… Пасть с тремя рядами челюстей, одни из-под других торчат. Глаза горят красным — электричество подведено. Третий глаз — во лбу. Вместо рук — десяток клешней во все стороны растопырен. Громадное брюхо и, что показательно, человеческая грудь. Как у женщины, я хочу сказать. Народное творчество. Ничем культовым, заложусь, тут и не пахнет. Такие ферты, как мой конвоир шутили. Под чутким руководством опытного специалиста по психологии примитивных теплокровных.

Но юмор у них всё-таки мрачноватый.

У нижних тяпок этой, деликатно выражаясь, модерн-богини сложены человеческие черепа. Аккуратненькой декоративной кучкой. И в той кучке, по моим прикидкам, штук сорок есть, как минимум. Очень эстетично. А на шее у неё — целая гирлянда сушёных ладоней. Побольше — человеческих, и маленьких — лешаковских. И из золотистых лешаковских кудряшек сделано что-то вроде ковра, и на том ковре стоит трон в виде свернувшегося дракона, украшенный белыми косточками. Рёбрами, я думаю. И тоже человеческими.

Мне стало противно, местный народ, наверное, замертво выносят.

А на троне восседает фильдеперсовый такой господин. На лысом черепе у него — золотой обруч с рогами, на птичьих его лапах — золотые шипастые браслеты, модельный костюм по местной моде — мундир — не мундир, но вроде того. И последний здешний хит сезона — ожерелье из чужих пальцев и ушей. Гаже не бывает — вполне подстать богине, и за колдуна вполне сходит.

И, что трогательно: за троном у него — два хмыря в шлемах с рогами и этих скафандрах-доспехах, и у них в средних конечностях внушительные стволы. Из тех, что не энергетическими импульсами стреляют, а пулями, знаете? Ну вот.

— Салютик, — говорю. — Это ты — Тшанч?

У этого шоу-владыки пачка отвисла и зенки разинулись.

— Допустим, — щёлкает ошалело. Притормаживает. — Я — Тшанч. А ты, смертный, откуда такой наглый? А может, куриной слепотой страдаешь? Свет усилить?

Меня пробивает на ржач.

— Нет, — говорю, — уважаемый хладнокровный, я зрячий. Я только малость не тот, за кого вы меня тут все принимаете. Я, например, знаю, что ты, милый, тоже смертный. Так что зови меня, как солдаты твои, «тёплым», мне так больше нравится. Это во-первых. А во-вторых, что я, по-твоему, должен делать? Вопить, как зарезанный: "Ах, не убивайте меня, ах, пощадите меня" — да? А дальше что? Ведь даже если весь этот ваш театр — это настоящие куски людей, не бутафория, то всё равно будет смешно. Ты что ж, по этому поводу убивать меня передумаешь, если решил? Не глупи.

Мои конвоиры, между тем, Тшанчу знаки делают пальчиками верхних рук — теперь точно знаю, что есть у них жестовый язык. Теперь, как я понимаю, угорают над собственным начальничком — как ему челюсть ноги отдавила. Ну, я-то, положим, не дорубаю, на что намекают, но Тшанч моментом допёр.

— Отпустите, — говорит, — этого… философа.

Отпустили и удалились. Как мне показалось, в страшном горе, что представление до конца досмотреть не дали. А Тшанч с башки рога снял и кивает мне.

— Пошли, — говорит. — Нечего тут патруль развлекать.

И мы вчетвером: я, Тшанч и его обломы со стрелялками — выходим из этого их дурацкого храма и попадаем по узенькому коридорчику в помещение куда поинтереснее первого.

Зал длинный, полон мониторов, но изображение, похоже, инфракрасное. Не иначе, как у хозяев тепловое зрение есть — и то, как же они иначе ориентировались бы в кромешной темноте? Тут банальные глаза не тянут.

По моим впечатлениям, на мониторах только тусклые цветные пятна плавают, ничего разобрать, ясен перец, нельзя, но шестое чувство охотника с большой дороги подсказывает: центр слежения за поверхностью земли у них здесь. Я думаю, один из множества. А простую картинку какая-то, видно, спецуёвая программка переводит для операторов в тепловую схему. Волшебные, так сказать, зеркала. Здорово, ничего не могу сказать.

А Тшанч говорит:

— Мы тебя под колпаком держим с тех пор, как ты звездолёт на нашей орбите оставил. У нас система наблюдения за космосом имеется — и за воздухом, кстати. У тебя ведь и внутриатмосферный летательный аппарат был, правда?

Жутко приятно слышать.

— Был, да сплыл, — огрызаюсь. — Вы, случайно, не скажете заодно, где он сейчас, всеведущие вы мои!?

— А вот это, — говорит, — уже интересная тема. Мы ведь не только пришельцами интересовались. Ими тоже, но главное не это. Пришельцы тут, у нас, бывали уже. Теплокровные, вроде тебя. Так что есть опыт в этом направлении. Мы знаем, что теплокровных инстинкт влечёт друг к другу — ваших, значит, влечёт или к нашим дикарям, или к лешакам, чтоб они передохли. И мы просто вынуждены присматривать, чтоб чужаки с лешаками не наломали дров. Осложнения нам ни к чему.

— А я не думал, что вы лешаков боитесь, — говорю. — И здорово страшные?

У Тшанча — злобная такая ухмылочка по всей морде. Синусоидой.

— Почему — страшные? — говорит. — Вредные для нас, всего только. Эти их леса — вроде громадных информационных систем, коллективный разум с серьёзным влиянием и очень большими возможностями — сила, как ты понимаешь, неестественная. Или сверхъестественная — колдовство, волхование это… Но одно дело — информационные миражи, а другое — влияние на климат и сейсмичность. Последнее для нас особенно принципиально.

— Тесновато в одном мире? — спрашиваю. Пусть думает, что сочувствую.

Тшанч зрачки сузил, нехорошо посмотрел.

— Тесно, — говорит. Звук такой, будто кто карандаши ломает — сердитый звук. — Им с нами тоже тесно, тёплый. Они ведь нас считают болезнью мира. Мы же всё окружающее материально меняем, без всяких чар — по их меркам, раним, режем… И они меняются вместе с миром.

— Как это? — говорю.

— Раньше, — поясняет, — существовала одна-единственная разновидность: неизменная в собственной форме, зато способная менять мир. А в последнее время появились мутанты. Мир они не меняют — но меняются сами. Какие-то нестабильные структуры, никто из нас не знает, энергетические или физические. Монстры.

— Почему, — говорю, — монстры?

— А тебе эти твари, по-видимому, очень милы и симпатичны, — и задирает один угол рта до глаза, а второй опускает к подбородку. — До такой степени, что ты готов поступиться своим имуществом и желанием вернуться домой, чтобы удовлетворить их манию воровать?

— Ах, вот ты о чём! — говорю. Прикидываюсь полным идиотом. — Так ты об оборотнях! Так эти — гады, конечно. Поймал бы — ноги бы выдернул. Жаль, что они трудно ловятся.