— Так ты, как я понял, кушать хочешь?

— Времени, — говорю, — не было пожрать. Только что сверху. Что было: рассказать — никто не поверит.

— Сейчас, — говорят. И завозились в темноте.

Я же помню — они вполне съедобные штуки едят, даже вкусные. Воспользуюсь случаем, думаю. Ну и суют в руки какую-то миску или тарелку, а пахнет от неё будто орехами. Пошарил рукой — точно, орехи, с полпальца длиной каждый. Попробовал один — есть вполне можно, солёный такой.

— Класс, — говорю. — Будем представлять к наградам — вам зачтётся.

И меня кто-то обнимает холодной лапищей за шею — мир, дружба, жвачка. Терплю. Этикет есть этикет. А в самое ухо редко и холодно дышат и говорят:

— Надо же! Совсем на дикого не похож! В доску свой!

— А то, — говорю. — Будь спок, старина.

Тогда меня хватают за пояс и тянут вниз. И мне приходится сесть на что-то мягкое. И я сижу, хрупаю эти орехи и веду светскую беседу аса контрразведки: вру, хвастаюсь и надуваю щёки. А гады развесили уши по всему помещению — вешай хоть какую лапшу, уже всему верят. И тогда я спрашиваю между прочим:

— Тшанч как-то обмолвился о каком-то обалденном источнике энергии… Я тогда-то не стал уточнять — времени не было — но сейчас вспомнил, и интересно… Вы не в курсе?

Мнутся и гнутся.

— Вообще-то, — говорят, — мы не такие большие персоны, как Тшанч. Насчёт всяких новых идей нас не слишком просвещают…

— Я, — говорю, — слыхал, что уже не чересчур новая, в том-то и дело. Про сверхсекретные разработки я бы и спрашивать не стал.

— Ну, — мямлят, — трудно сказать, что он имел в виду из старого… Может гравигенератор или…

— Пирит, — подсказываю. — А?

— Не наше слово, — говорят. — Может вещь и есть, да зовётся иначе…

— Да ну вас, — ворчу. — Не знаете ни чёрта, только пальцы гнёте.

Они смутились и позатыкались, а я думаю: слишком хорошо — это тоже плохо. Наелся, сунул горсть орехов в карман про запас — неплохая, между прочим, еда, чувствуется много калорий и места мало занимает. Потом нашёл ощупью флягу с водой, напился и задремал. И гады расползлись по своим углам, чтобы не мешать.

Я ещё подумал, что здорово их построил — душа радуется.

Проснулся — скандалище!

В зале с мониторами так орут, что эхо поигрывает — в операторской слышно. Я потихоньку встал, подобрался к двери и приоткрыл чуток — чтобы слова разобрать.

По голосу узнал: Тшанч разоряется.

— Это, — трещит, — не пограничная полоса, а отхожая дыра в гладком месте! Почему, хотел бы я знать, никто ни за что не отвечает?!

Кто-то незнакомый урчит виновато:

— Так ведь это учёный был… Особые полномочия… Что ж я мог сделать-то?

Тшанч опять свои карандаши ломает со злости:

— Уважаемый Шфепп, — говорит, ядовитый, как мышьяк, — вы кого-нибудь посылали за этой самкой? И почему именно за этой?

В ответ — тихий такой голосок — как у вши:

— Не представляет научного интереса. Никого не посылал.

Тот, виноватый, похоже, охранник, бурчит, как в животе:

— А номер-то вашего сектора, Шфепп! И пропуск ваш с вашей подписью!

И Шфепп снова шелестит еле-еле:

— Ну как же, позвольте? Я ж никого не посылал. Я ж уже объяснил — не представляет…

А Тшанч совсем вышел из себя. Тут уже не карандаш — целое бревно ломается:

— Варвары! — трещит с привизгом. — Украли ценную особь! Как раз вовремя! Ведь сожрали небось?! Ну точно, сожрали! Вам что, паёк не выдают, учёные?! Хуже уголовников, честное слово…

Но я не Тшанч, слава богу. Я смекнул кое-что. Только поверить боюсь. Но мне интуиция подсказывает, шестое чувство — аж дух захватило. Ну думаю, настал психологический момент для появления меня.

Захожу в зал. Свет убрали, только от мониторов цветной сумрак стоит. И в этом сумраке тени снуют, суетятся, грабками машут — проблемы у гадов.

— Тшанч, — говорю, негромко так, спокойно, — что случилось, а?

И все разом заткнулись и замерли — как по команде.

Тшанч говорит:

— Рекомендую, господа, тот самый теплокровный, о котором я рассказывал.

— Это да, — говорю. — Но случилось-то что?

Трёт верхними ладошками нижние.

— Да небольшое недоразумение, — говорит. — Тут кто-то из загона по ошибке твою самку забрал. Но она найдётся…

— Ты ж, — говорю, — вроде бы кричал, что её того… съели? Или мне показалось спросонок?

Так трёт, что вот-вот до дыр протрёт. Что-то его хорошо прижало, какие-то левые обстоятельства. Интересненько.

— Да я так, — говорит. Уже без всяких карандашей, без всякого визга — жужжит, как пчёлка. — Я так, понимаешь, для красного словца… Но если что, мы тебе другую самку подберём, какую захочешь, у нас полно, ты не переживай…

Всё правильно. Я так и думал. Но закатить бучу мне сам бог велел. И я как рявкну:

— Как это "не отыщется"?! — они аж присели, поджимают свои лопухи, их-то голосочки против моего слабовато выглядят. — Да ты соображай, что говоришь! Что ж ты из себя специалиста строил по нашей психологии, если не понимаешь ни рожна?! У нас же комфортные условия для размножения, знаешь, как фигово достигаются?! Мне что, объяснять надо, что другая самка не подходит?! У меня узкий спектр приемлемости! Мне, может, из-за вашего бардака будет вообще не размножиться — что ты тогда скажешь?!

Какие они стоят виноватые — сердце радуется. И я дожимаю.

— Сволочи вы, сволочи, — говорю трагически. — У нас, у теплокровных, от таких вещей запросто помирают. А иногда и окружающих душат — от темперамента зависит. Я, может, теперь смысл жизни потерял. Депрессия. Видеть никого не охота.

Он меня хватает за шею, а я его грабку скидываю. Видимо, страшное оскорбление — потому что морда у него вытягивается.

— Прости, — говорит, — не ожидал я, что так выйдет… Ну попробовать-то можно, правда? Может, ещё та отыщется… а может, у тебя дома какая-нибудь подойдёт… утрясётся как-нибудь… Ты уж, пожалуйста, сейчас не раскисай. Сейчас сил нет, как твоя помощь нужна. Мы оборотня в наружном тоннеле видали. Значит, он может и в подземелье просочиться — представь?

— У-тю-тю, — говорю, — какие вы добрые! Сейчас, пока я нужен. А когда тварь поймаем, под каким соусом меня сожрёте, а?!

Ух, и лебезили же они! И уговаривали, и рассыпались в извинениях: как я вообще мог подумать, что меня могут съесть?! Они вообще теплокровных не едят! Они вообще — только травку. А тот урод, который Аду забрал без спроса — он просто отдельно взятый выродок, позор и поношение всему роду подземных хозяев.

Ишь ты, думаю, поджали хвостики. Ну я вам на них насыплю соли, мои дорогие! Как у вас всё хорошо, так бедного теплокровного шантажировать можно, в подопытные кролики записывать, угрожать, а как припекло — "прости, что так вышло"!? Фигушки.

— Ладно, — говорю. — Я гуманист. Я обещал. Так и быть. Но с утра. Сейчас у меня душа болит, и потом, я спать хочу. Заторможенный я вам всё равно ни к чему.

Согласились. Тем более, что оборотни, видать, тоже спят по ночам. В смысле они так думали. Ну, отвели меня в операторскую, всех оттуда разогнали и прикрыли дверь. Деликатные…

А сна у меня ни в одном глазу. Я лежал и ждал событий — а сердце у меня билось так, будто вот-вот выскочит.

Как умудрился заснуть — чёрт его знает.

Проснулся оттого, что когтистой грабкой за плечо тряхнули.

— Вставай, — говорят, — Снайк. Охотничий сезон уже открыт.

Глазюки горят в темноте, как те самые карманные фонарики.

Спросонья подумалось: какой-нибудь патрульный пошустрее. И вдруг меня как ударит: откуда гад знает, как меня звать!? Никто ж из них не интересовался!

И тогда я его глажу по шее. Нежно-нежно.

— Конечно, — говорю, — пойдем, дружок. Пойдём, малыш. Я уж заждался тебя.

И только одну малую минуточку слышу тёплый смешок. Ни один подземный житель на такой звук не способен — разве если только запишет каким-нибудь механическим способом. Но такой ангельский хихикс разве запишешь точно!