Он всегда уверял ее, что она просто плохо ищет.

— Тогда тебя, кажется, это не слишком волновало, — вполголоса откликнулся он.

— Времена, меняются, — сказала она, стряхивая с себя завораживающий зов прошлого.

— И бывает, в лучшую сторону. — Он прижал пальцем две веснушки на кончике ее носа. — Подумай об этом.

Весь остаток пути домой Хиллари только об этом и думала. Она не знала, как ей быть с Люком. Он вел себя так, что адски трудно было сохранять дистанцию, и делал это с умыслом. Она достаточно его изучила, чтобы знать, насколько Люк любит борьбу. Раньше она в его глазах ничего собой не представляла. Была ничто. Теперь стала нечто. Не сознательно, разумеется. А потому, что за нее надо было бороться.

Проблема возникнет тогда, когда борьба закончится победой. Что ее ждет? Да то же, что и раньше. Люк будет жить, как жил, и заниматься своими делами — к черту, незачем ей об этом и думать! — а ее жизнь перевернет вверх дном.

Уже перевернул, всего лишь за неделю. Если бы десять дней назад кто-то сказал ей, что она будет женой Люка и станет носить на пальце надетое им обручальное кольцо, она обозвала бы такого предсказателя сумасшедшим. Но вот пожалуйста… Она нервно покрутила на пальце золотой ободок, который Люк надел на него вчера.

— Конечно, теперь уже поздно об этом спрашивать, но почему мы не могли обойтись помолвкой? Объясни еще раз, почему, чтобы покончить с их идиотской враждой, нам непременно надо было пожениться?

— Потому, что помолвка связывает недостаточно крепко, — ответил Люк, добавляя про себя, что к приезду Энгуса Робертсона ему следовало быть женатым. Не женихом, который только собирается остепениться и обрести постоянную подругу жизни. Женатым. Хиллари он, естественно, такой довод привести не мог. К тому же был и другой довод. Инстинкт подсказывал ему, что нужно привязать ее к себе всеми возможными узами, и как можно скорее. Эмоции Люк не уважал, а вот инстинкту следовал. Он поступил правильно. Никаких сомнений. — Нет, нам по всем статьям необходимо было пожениться. Помолвку наши старики непременно попытались бы порвать.

— А почему ты считаешь, что они не попытаются порвать наш брак? — осведомилась Хиллари.

— Так далеко они не пойдут, — уверил ее Люк.

— Ручаешься, да?

— Опять дергаешься? — попрекнул ее Люк.

— Дергаюсь. Я все время думаю, как лучше сообщить отцу, что мы поженились.

— Только, ради Бога, не вздумай сообщить ему, что мы поженились, чтобы покончить с враждой.

— И не собиралась, — возмутилась она.

— Доверь это дело мне.

— Пожалуйста. И ты скажешь ему, что вот, мол, снял обузу с его плеч, да? — язвительно поинтересовалась Хиллари. — Твое заявление, не сомневаюсь, прозвучит замечательно.

— Может, не надо считать меня идиотом? Я придумаю, что сказать. К тому времени, когда доедем. Что-нибудь такое-разэтакое — сверхумное и искреннее, что сразу его убедит.

Жаль, что Люк не смог сказать ничего сверхумного и искреннего, что убедило бы меня, подумала Хиллари.

К дому Гранта они подъехали к концу дня. Улицы были забиты машинами. В этом районе особенно, потому что из-за ежегодного Праздника кизилового дерева шоферов направляли по особому, специально украшенному маршруту.

В прошедшие годы Хиллари приезжала домой летом и на праздник не попадала. Она много о нем слышала, в том числе и о розовых полосах на тротуарах, указывающих гостям путь от квартала к кварталу по «кизиловой тропе». Она знала, что перед праздником отец обыкновенно часами не вылезал из сада, проводя там все вечера и уик-энды, — готовил сад к этим шестнадцати апрельским дням. Он рассказывал ей, как он и все соседи устанавливали в садах прожекторы, освещавшие деревья по ночам.

Сейчас Хиллари воочию видела, как их квартал и соседние — самые престижные в городе, поблизости от университетского кемпинга и форта Лаудаун-Лейк, — украшались к празднеству. Тщательно ухоженные кизиловые деревья легкими шатрами из бело-розовых цветов нависали над идеально подстриженными газонами. Азалии, нарциссы и тюльпаны добавляли разноцветья к красочному наряду.

Хиллари была приятно удивлена. Когда две недели назад она уезжала из Чикаго, деревья еще стояли голые, почти ничем не обнаруживая приближение весны. А в Ноксвилле у нее буквально не было ни минуты свободной, чтобы полюбоваться всей этой красотой. Ее мысли были заняты совсем другим — новой работой, враждой, в которой погряз отец, а потом и приказом Люка выйти за него замуж.

Ее мысли и сейчас были всем этим заняты. Но как раз в данный момент она от них отключилась, просто шла и наслаждалась ароматом цветов.

Только когда они с Люком уже шагали по выложенной кирпичом садовой дорожке, Хиллари вспомнили, какого рода прием им будет сейчас оказан в доме, и решила, что надо предупредить Люка.

Открывая входную дверь и вступая вместе с ним в просторный — высотой в два этажа — старинный холл, она сказала:

— Как ты отнесешься к тому, что сейчас тебя осыпят поцелуями?

— Кто? Ты? ~ — довольно расплылся Люк.

— Нет, не я.

— Неужели твой папочка? — Такая возможность как будто сильно встревожила Люка. — Столь теплого приема я, признаться, не ожидаю.

— Нет, не отец. Киллер.

Не успела Хиллари произнести это слово, как огромный доберман-пинчер набросился на Люка.

На мгновение Люку показалось, что сама смерть возникла у него перед глазами.

И тут же ему пришлось закрыть глаза. Все его лицо молниеносно обслюнявил мокрый собачий язык.

— Сидеть! Ах ты, дитя неразумное, — ласково попеняла Хиллари громадной псине. — У Киллера нежная душа, не смотри, что на вид он такой свирепый, — объясняла она ошеломленному Люку. — Я приобрела его два года назад. Прежние хозяева решили от бедняги избавиться, потому что свирепого сторожа из него не получилось, а им не хотелось тратиться на обучение.

— Он и сейчас не обучен, — заметил Люк.

— Верно. Но мы любим его таким, какой он есть. Правда, Киллер?

Люк готов был поклясться, что собака улыбнулась в ответ.

— Но такую кличку дали ему не мы, — сказала Хиллари.

— Да уж! Не знаю, у кого язык повернется обзывать невинное шестидесятифунтовое «дитя» Киллером!

— У меня, например! — раздался резкий голос. На пороге кабинета стоял отец Хиллари. — Что, черт возьми, вы здесь делаете, Маккалистер?

И не успел Люк опомниться, как с его губ сами собой сорвались слова:

— Мы с Хиллари обвенчались.

— По-моему, мы хотели сообщить отцу эту новость постепенно, — тихо упрекнула Люка Хиллари. — Я не ожидал, что на меня бросится доберман, — оправдывался Люк. — Я сбился. Все из головы вылетело.

— Считай, мы легко отделаемся, если папочка не вышвырнет тебя вон.

Люк благоразумно решил, что сейчас не время напоминать своей разгневанной половине, что он фунтов этак на тридцать превышает ее отца в весе, не говоря уже о том, что лет этак на тридцать моложе.

— Что все это значит? — В голосе Чарлза Гранта звучал металл.

— Видишь ли, папочка, только… ты не расстраивайся… — пыталась Хиллари успокоить отца. — все тебе сейчас объясню.

— Нет, я объясню, — заявил Люк.

— Ты уже объяснил. Только напортил! — отрезала Хиллари.

— Сию же минуту извольте объясниться! Тот или другой! — угрожающе рявкнул папочка.

Заткнув Хиллари рот взглядом, сулившим ужасающие последствия, если она станет ему поперек, Люк принялся втолковывать мистеру Гранту:

— Видите ли, сэр, дело в том, что я без ума от вашей дочери. И уже давно.

Фразу эту, вспомнила Хиллари, Люк отрепетировал еще в машине. Составил заранее. Сочинил от фонаря, не более того.

— Как вы, наверно, помните, — продолжал Люк, — мы и раньше были вместе. Потом между нами произошло небольшое недоразумение. Но теперь это дело прошлое.

«Ах вот оно как!» — сказала себе Хиллари. Это недоразумение, как Люк весьма мягко назвал их ссору, она вовсе не считала делом прошлым; более того, наверняка оно скажется и на их будущем. Люк по-прежнему проявлял те же самые наклонности, из-за которых они тогда разошлись. Он по-прежнему во всем демонстрировал твердолобое упрямство, все делал по-своему, не задумываясь о последствиях.