— Сейчас бы поросеночка жареного! — неожиданно заговорил Чердынцев, распрямляясь, как радикулитный старец, и утирая пот со лба. — Да с хренком, да с картошечкой румяненькой…

— Считай, что хренок ты уже съел! — тоже останавливаясь, сказал Гоголев. — Давайте пошабашим лучше. — Гоголев развернул свои могучие плечи, развел в стороны руки, ухнул и полез в карман за табаком.

В разных местах опустевшего вагона обозначились красные точки самокруток, а откуда-то даже потянуло фабричным табачком. Чердынцев моментально унюхал этот дразнящий аромат.

— Не иначе Зубов легким балуется? Нет чтобы предложить корешам-работягам.

— Охота — закуривай, — отозвался Зубов. И в его руках блеснул портсигар.

— И закурю. Уважу, — с усмешечкой, растягивая слова, отозвался Чердынцев. — Небось на черном рынке набарыжил, так это, считай, табачок даровой. — И Чердынцев, не церемонясь, загреб из зубовского портсигара табак. — Благодарю, — сказал он вальяжно и начал вертеть непомерно большую самокрутку, которой хватило бы, наверное, на всех.

— Благодари, кощей, да в следующий раз свой имей.

Тут и услышали все ставший вдруг хриплым голос мастера Круглова:

— Разговорчики! Опять лясы точите? — спросил он зло, уже забравшись в вагон. Глянув по сторонам и убедившись, что вагон пуст, заговорил мягче: — Ну, ладно… Вижу, поработали не хуже других. Однако еще полсостава осталось, а вагоны — на вес золота. Понимать надо! Словом, докуривайте и айда в другой вагон. — Круглов спрыгнул на снег, смерил взглядом выросшие здесь штабеля слитков и круто повернулся к двери вагона: — Учтите, не успеем разгрузить — все остаются после смены! Ясно?

— Ясно, солнышко красно, — попробовал вполголоса отшутиться Чердынцев, но всем было не до шуток. Предстояла тяжелая и, главное, непривычная работа, и не в теплом цехе, а на ветру и морозе. Но ее надо было делать: не они, так кто?

О трудностях станочники не думали, когда, еле переставляя ноги, брели к следующему вагону через ледяной вихрь. Не думали, когда снова взялись за разгрузку. Не думали и в цехе, отстаивая за станком по двенадцать, восемнадцать часов изо дня в день, без выходных и отпусков. Трудности переносили. Они были самой жизнью.

Позвякивал серебристый металл, переходил из рук в руки. Кричал в ночи паровоз. Выла метель, усмирявшая мало-помалу стужу.

Всю ночь Алексею хотелось спать. Вот уж воистину нет ничего слаще сна и мягче кулака, если подложить его под голову. Но еще сильнее власть сна, когда нельзя подложить кулак, потому что негде прикорнуть хотя бы на минутку, и нет обычной работы, движений, разгоняющих кровь. Алексей по-прежнему сидит в дальнем углу цеха, среди запыленных, потускневших деталей, которые временно сошли с потока, по-прежнему подливает алюминиевой ложечкой кислоту, разъедающую глубоко засевший осколок сверла.

Каждый раз, когда Алексей добавляет в лунку кислоты, едкий пар устремляется вверх и, как ни увертывайся, бьет в ноздри, обжигает их, перехватывая дыхание. «Иди и нюхай, чем пахнет твой брак!» — сказал Круглов, вновь отправляя его сюда, но Алексей старается не вспоминать этих обидных слов, заставляет себя думать о чем-нибудь другом. Его не перестает удивлять, как это твердейшая сталь уступает кислоте, превращается в ничто, растворяется в воздухе легким ядовитым дымком, а вот алюминиевый сплав, такой податливый в обработке, разлетающийся от прикосновения той же стали в мелкую стружку, остается неизменным, словно льют на него обыкновенную воду.

Все в жизни можно перебороть, всего можно добиться, нельзя только вернуть ушедший день. И если он не отмечен делом, которое ты мог свершить, но не свершил, — считай, что день прожит зря. Эту простую, казалось бы, мысль высказал однажды Соснин. Он вернулся в цех и работал теперь бригадиром на соседнем участке, где обрабатывали носки моторов. Нельзя вернуть ушедший день, нельзя вернуть и жизнь. Важно, как ты их прожил. Даже если тебя не будет, все равно важно — для других, кто продолжает жить. Тогда и ты остаешься с ними. Ведь кто-то и для тебя старался тоже. Соснин сказал очень правильные слова, и тем больнее их вспоминать теперь.

Медлителен и нуден процесс спасения забракованных деталей. Вот и еще испарилось в воздухе острие очередного сверла. Отчетливо видно дно отверстия, там — такой же серебристо-белый металл, из которого состоит вся громоздкая деталь. И, как знать, возможно, не таким уж пустячным делом занят он теперь, когда вдет война. Ведь эта деталь — третья часть будущего картера. Передняя, средняя и задняя «половинки», стянутые никелированными болтами, отверстия под которые «прошивает» Костин полуавтомат, составят каркас мотора. Сквозь его круглые пазы просунутся цилиндры двухрядного двигателя. Он встанет на бомбардировщики, а они — гроза для фашистов. И эта гроза берет начало здесь, в руках самых обыкновенных ребят. И облегчение она принесет таким же молодым ребятам, как Алексей, и всем, кто на фронте. Коле Спирину, брату Володе… Вчерашним школьникам. И такие же вчерашние школьники вытачивают, высверливают, вырубают деталь за деталью для совсем нешуточных боевых машин здесь, в цехе.

За все эти полгода от Коли Спирина не пришло ни единой весточки. От Володи — тоже. Да и до весточек ли им теперь? Вон ведь что творится на всех фронтах. Враг все ближе подбирается к Москве. Сердце сжимается, когда смотришь на карту: кажется, и полоски земли не осталось, где бы могли держать оборону защитники Москвы. Какие уж теперь письма с фронта?

Так думал Алексей до вчерашнего дня, когда нежданно-негаданно принесли извещение о посылке из Мурманска. Не сразу догадался Алексей, что этот аккуратный фанерный ящичек прислал друг Коля. Еще больше удивился, распечатав посылку. В ней были плотно уложены осьмушки махорки. Алексей пересчитал их — ровно пятьдесят штук! Нет, Коля не мог забыть о том, что Алексей не курит. Сам он тоже никогда не курил. И вообще, с таким баловством в их дворе кончили рано. Попробовали классе в шестом-седьмом, подымили, не глотая дым, и бросили. Скорее всего, эти драгоценные осьмушки Коля послал для того, чтобы Алексей или его мама могли обменять их на хлеб, картошку, а то и на масло. Но догадался об этом Алексей не сразу. Первое, что он сделал, отправляясь на завод, — засунул за пазуху пару осьмушек в надежде порадовать ребят: «Пусть покурят вволю, не выменивая последние куски хлеба на пакетики самосада». И день этот, действительно, стал праздником для многих его товарищей по цеху. Вениамин Чердынцев, Петр Гоголев, Паша Уфимцев мастачили тугие самокрутки и хвалили запашистый, забористый, настоящий фабричный табак. «А не покурить ли и мне? — спросил себя Алексей. — Чтобы не лезли в голову горькие думы».

Откатив в сторону последнюю деталь, Алексей поставил в железный шкафчик бутыль с кислотой, туда же положил ложечку с длинным алюминиевым черенком и пошел в курилку.

Все здесь было обычно. Прислонясь к желтым кафельным стенам, стояли рабочие и наскоро дымили самокрутками. Те, кто стоял у стен, не задерживались в курилке. Обменивались двумя-тремя фразами и спешили к станкам. Другое дело — сидевшие на корточках, а то и прямо на полу, вытянув ноги. Эти либо не были обеспечены деталями, либо тянули время в ожидании конца смены. Алексей прошел в дальний конец курилки, ближе к вентиляционному окну. Он посмотрел по сторонам и не увидел ни одного знакомого лица. Очевидно, все были с других участков, а то и из соседних цехов. Где тут разберешь — откуда кто, ведь завод — это целый город. В каждом цехе встречались свои «сачки», так повелось называть лодырей, которым совсем не хотелось повстречаться со своим мастером или бригадиром в курилке. И Алексею подумалось, что он сам тоже не отличается от этих «сачков». Ну чем он лучше, если стоит тут, как на вокзале в ожидании поезда, крутит не спеша «козью ножку». А она к тому же никак не получается. Благо, никто его не смущал и не перед кем было стыдиться своего неумения. Так же неловко, раз за разом, высекал он искру, но не дождался, когда упадет она на туго скрученную кудельку и зашает на ее конце. Подошел Иван Гаврилович Соснин, первый учитель. На его лице играла добрая улыбка. Узкие серые глаза не казались теперь водянистыми и равнодушными. Они смотрели остро, задорно и в то же время тепло.