— «Кто даст кинжал мне, чтоб с собой покончить?» — откашлявшись, снова начал Лузанов. Верещагин оглянулся, по Лузанов смотрел на него невидящими глазами и повторял фразу вновь и вновь на разные лады.

В вагончике спешно догримировывались, поправляли костюмы; пожилая, усталая актриса, кузина Беатриче уже на выходе просила Гришу застегнуть на спине непослушную молнию. И Верещагин, как часто случалось с ним и прежде за кулисами, почувствовал себя чужим, неоднородным и непричастным к происходящему наблюдателем. Он спрыгнул на землю с досок, проложенных между сценой и вагончиком; обойдя сцену вокруг, увидел зрителей. Было их в этом зале на открытом воздухе человек сто, значительно больше, чем жило в поселке, и Верещагин понял, что здесь не только местные, но и те, кто принимал участие в поисках. Зал быстро и охотно вживался в действие, смеялся, часто аплодировал — и Пал Палыч на сцене в костюме монаха поднимал руку, не то останавливая хлопки, не то сопровождая реплику:

Верещагин уходил все дальше от сцены, от нацеленных на нее грузовиков с включенными фарами. Захлюпала под ногами непросохшая после дождя грязь. Последний раз он увидел Ольгу уже через головы самых дальних зрителей, сквозь поднимающиеся над ними частые папиросные дымки.

А Светильникова его не видела. Она играла радостно и легко и не замечала ни ночного осеннего холода, ни влажной обуви — и монах с лицом Пал Палыча склонялся над ней и произносил торжественно:

И губы его еще продолжали шевелиться, но последующие слова заглушил на минуту рев вертолета. Светильникова подняла глаза к небу — и увидела, как перемигиваются огоньки под удаляющейся тенью.

Автобус въехал в город на рассвете.

Изнутри он выглядел обжитым, как бы продолжением кулис: здесь так же висели на плечиках, свешивались с полок костюмы, громоздились коробочки с гримом и была та же доверительная, полусемейная закулисная обстановка, когда не кажется странным, что кто-то положил голову соседу на плечо и спит, а рядом кто-то повторяет роль, а кто-то рядом вяжет, а кто-то — ест или играет на гитаре. Правда, сейчас в автобусе было непривычно тихо, не слышно было ни смеха, ни анекдотов, потому что прошедшая ночь была тяжелой и переезд — долгим.

Светильникова достала из сумочки конверт, оглянулась на Пал Палыча, мгновение поколебалась — и решилась:

— Пал Палыч, только вам!.. Меня вызывают в Москву.

Пал Палыч взял протянутое письмо, молвил: «Ого!» при виде внушительного бланка, прочел — и вздохнул.

— Когда я у них в театре летом была — не удержалась… подала документы, на конкурс… И вот… Смешно? — Она видела, что Пал Палыч расстроен, и старалась говорить проще, небрежнее, с бесшабашной улыбкой. — А вдруг — чем черт не шутит, была не была, а, Пал Палыч?..

Автобус остановился, двое актеров направились к выходу, и помреж, проснувшись, напоминал им о дневной репетиции.

— А ему… сие ведомо? — спросил Пал Палыч.

Светильникова покачала головой.

— Не могла сказать… Но нам дальше нельзя так — между правдой и ложью…

— Какой ложью, Оленька?

— Я обещала, что — смирюсь. Неправда. Все время только и думаю: господи, неужели это — на всю жизнь, неужели теперь даже мечтать нельзя ни о чем?.. Значит, я не смирилась, нет — только затаилась до поры… Я знаю, вы меня осуждаете, Пал Палыч.

— Отчего же… — грустно глядя на бритый затылок Гриши, промолвил Пал Палыч. — Москва для актеров — земля обетованная.

— Только попытаться, Пал Палыч! — подхватила Светильникова. — Последний раз — и пан или пропал, окончательно, навсегда!.. Не молчите, Па-алыч, милый, ведь вы единственный здесь человек, который может сказать: да или нет!

— Ольга Сергеевна, вам выходить, — шофер остановил автобус.

— Скажите, Палыч, — говорила Ольга, собирая вещи, — как вы скажете — так я и решу!..

— Нет… такого права — увольте, не приму…

— Ну скажите, как думаете, только — как на духу!..

— Как думаю… конечно, сказал бы: оставайтесь… Да ведь если вы останетесь — значит, и эта ваша неправда останется с вами? Поэтому решайте, как душа велит. А я свечку за вас поставлю Ардальону и Порфирию — они, говорят, заступники актеров…

— Па-алыч!.. — протянула Ольга, благодарно коснулась его руки — и побежала к выходу.

— Репетиция — в три, — строго заметил ей вслед Гриша.

Автобус тронулся дальше, и Пал Палыч долго глядел на удаляющуюся за окном фигурку…

Ольга открыла калитку палисадника, вошла во двор. На крыльце дома сидел Верещагин.

— Что ты здесь делаешь? — удивилась Ольга.

— Пришел спросить…

— О чем?.. В такую рань?..

Верещагин поднял на нее глаза и посмотрел в лицо:

— Что же все-таки было в этом письме?

Светильникова поникла вся как-то разом, не ответила — и медленно опустилась на ступеньку крыльца рядом с Верещагиным.

На столике секретарши Знаменского лежала снятая телефонная трубка.

Дверь кабинета на минуту приоткрылась, оттуда стал слышен голос, монотонно читающий, — и в приемную вышел заведующий труппой Ферапонтов, кого и ожидала лежащая трубка.

— Ферапонтов слушает, — сказал он. — Да, десятого в клубе колхоза «Белые Ключи». Почему? А, замена. Ясненько, записываю…

— Ну как? — кивнула на дверь секретарша.

— Последнюю картину дочитывает, — Ферапонтов положил трубку.

— А как — пьеса?

— Хорошая, декораций мало, возить удобно. Прошу вас, вывесите на доске, что в Белых Ключах вместо вечернего — утренник, «Том Сойер». Все подписались? — взял Ферапонтов со стола тяжелую, золоченую, поздравительного назначения папку.

— В адресе? Нет, Стрижов, кажется, и Репина…

— Ясненько, — сказал Ферапонтов, взял с собой папку и снова исчез за дверью.

В кабинете собралась вся труппа, оттого было тесно и душно. Актеры постарше и руководство сидели за столом; кому не хватило места, принесли стулья, молодежь по-свойски, в обнимку теснилась на музейных полках и подоконниках.

Верещагин собирал странички рукописи. Светильникова глядела на Верещагина со странным выражением недоверчивого удивления. Молодые артисты значительно переглядывались друг с другом, и была та самая минута скованной тишины, которая наступает после того, как дочитана последняя строчка.

— А верно, — спросил Лузанов с подоконника, — что в основе пьесы — биография нашего Павла Павловича?

Все посмотрели на Пал Палыча, потом — на Верещагина.

— В общем верно, — сказал тот.

— Конечно, не в прямом значении биография, — пояснил Пал Палыч. В день читки он выглядел нарядным, как именинник, и выбрит был глаже обычного. — В конце концов, я, видите, жив и сижу тут! Это и моя судьба, и, если угодно, любого из нас… Да вот — хотя бы Лидии Анатольевны! — повернулся он к пожилой актрисе, задумчиво сидевшей напротив с мятым кружевным платочком в руке. Она кивнула.

— Ах, как славно, как чудесно!., до мурашек хорошо!.. — актриса вытерла платочком глаза и спрятала его в рукав. — Потому что все — правда, потому что это — о нас, какие мы сеть, без прикрас и без насмешки, и так просто… А ведь жизнь и складывается из того, что кто-то пришел, кто-то ушел, полюбил, разлюбил… умер… Низкий поклон автору! — Она поклонилась Верещагину. — Мы ведь… не секрет! всю жизнь живем ожиданием своей роли, и чаще всего уходим, так и не сыграв ее… — Актриса снова потянулась за платочком, но махнула рукой, улыбнулась сквозь навернувшиеся слезы. — Мне здесь нет роли, а все равно — жить хочется, и я так рада за Пал Палыча!..

— Да, брат, — тоже растрогался и высморкался седой широколицый актер. — Роль — просто объедение! Начнешь репетировать — буду приходить, сидеть в уголочке и… нет, не подсиживать! Завидовать!