— За кооперативную квартиру никак не рассчитаюсь, вот и взялся.

— Ну и как, с Семеном ладишь?

— А никак. Вот с долгами расплачусь, и катись все это к чертовой матери.

— Не трепыхайся зря. Я с ним нормально уживаюсь, и ты привыкнешь. Он мужик деловой, мастак заказы добывать.

— Ты что же, больше частные заказы выполняешь?

— А мне без разницы, я и знать этого не хочу. Лишь бы деньги платили. Семен не говорит, кто, где... Слушай, да ну их, все эти дела! Я к тебе лучше в мастерскую приду, посмотрю, что настоящие художники делают.

— А себя ты не считаешь настоящим?

— Как тебе сказать... Образования не имею, диплома нет. Без этого в «настоящие» и лезть нечего.

— Ты сколько лет реставрацией занимаешься?

— Считай, если с самого начала, то тринадцать.

— Так ты за это время уже, можно сказать, высшее образование получил.

— Пожалуй, верно, да все равно сейчас везде диплом требуется. У меня есть один знакомый человек, художник, может, ты его знаешь, — Андрей Андреевич Кораблев.

— Знаю. Хороший художник, из старшего поколения.

— И человек отличный. Он мне велит поступать в художественное училище памяти девятьсот пятого года, что на Сретенке. А мне неловко: такой дядя будет с зелеными юнцами за партой сидеть.

— Зря так думаешь. Там не только юнцы. Программа в училище серьезная. Это одно из лучших училищ в стране. Очень советую тебе туда поступить.

— Сестра тоже с этим пристает. Может, и решусь... Но что ж это я, совсем заговорился.

Женька стал показывать Анохину работы, ради которых тот и пришел. Он расставил перед ним несколько копий с икон, написанных самим Засекиным. Копии были выполнены мастерски.

Потом Женька достал маленькую иконку.

— Это «Фрол и Лавр». Новгородская. Музей просил продать, но я никак не расстанусь. Сам ее открыл. Стал чистить — вижу: внизу другое, интереснее. Дышать над ней боялся. Неделю из дома не вылезал. Фрола и Лавра впервые в Новгороде покровителями коневодства изображать стали. Почему именно там, так и не выяснено. Я специально в Ярославль ездил, там у них новгородскую икону «Фрол и Лавр» смотрел. Моя интереснее: видно, как детали выписаны. Цвет прямо-таки поет! Смотри, как белое с красным взято!.. Потом отдам икону в музей, а пока пусть здесь будет, может, без меня так бы и пропала... Сколько коньяку перевел, чтобы кое-какие секреты у мастеров выведать. Зато узнал многое. Запросто могу определить, в каком веке икона писана и где. Вот, к примеру, в средней полосе для икон липу брали, а почему? Да потому, что обрабатывать ее легко, сучков мало и меньше, чем другое дерево, коробится. В Пскове сосну употребляли, на Севере ель и лиственницу. И еще примета — в двенадцатом веке на доску клали холст, «паволоку», а сверху грунт. А позже наклеивали только куски и полоски.

Женька говорил увлеченно, рассказывал охотно, зная, что перед ним настоящий художник.

— Да что говорить, раньше-то священнодействовали, оттого древняя живопись хорошо сохраняется. Грунт клали в несколько слоев, потом мокрой пемзой обрабатывали. А уж на сухую лоск хвощом наводили... Да я много еще чего знаю.

Например, возьмем нимб, откуда он появился? Он был еще у древних греков, а в Византии им императоров отмечали. И всех святителей знаю. Если с мечом и храмом в руке — Никола Можайский. Коробочки со снадобьями держат лекари — Козьма и Демьян. С евангелиями в руках всякие святители — епископы и митрополиты. А мученики с крестом изображались. Женька порылся на полке:

— Вот елки-палки, опять кто-то книгу уволок. Старая, про Леонардо да Винчи. Первых листов не хватает. В ней говорится, как раньше доски под живопись готовили. Возьмусь вот, приготовлю по этому способу доску и копию какую-нибудь напишу.

На боковой стене у тахты висела отличная репродукция Мадонны Рафаэля. Заметив, что Анохин не раз поглядывал на нее, Женька пояснил:

— Репродукция стоящая, такую трудно достать.

— Я бы тоже не отказался приобрести.

— Забирай, раз нравится, — Женька снял лист со стены, — а то ребята ко мне пришли, на смех подняли, обозвали богомольцем. А я иной раз посмотрю, даже грустно станет — как раньше писали! Сейчас этого нет, а душа просит...

Анохин задумался: «Все эти вещи могут заинтересовать любого серьезного коллекционера».

Женька словно угадал его мысли:

— Насчет любимых работ я кремень — в плохие руки не отдам. Сам их к жизни возвращаю, про каждую трещинку помню. Страсть у меня к этому делу, интерес, азарт. Не думай, не из-за денег.

— Тебе бы в музее работать. Таких мастеров ищут, ценят. Совершенствоваться можно.

— А-а... — поморщился Женька. — Сидеть на веревочке нужно, будут носом тыкать, дадут дрянь какую-нибудь чистить. Пробовал. Оклад восемьдесят, торчи на месте безвылазно, и еще командовать тобой будет специалист с дипломом. Это не по мне. Было, все было...

Женька оборвал разговор, достал гитару, тронул струны, затянул протяжную, цыганскую. Анохин слушал, смотрел на него, и досада брала, что такой способнейший умелец, мастер, а работает на Эньшина и никто, кроме нескольких людей, не знает, что это талант, которому не хватает специального образования. Сколько бы он сделал полезного!

Когда прощались, Анохин не выдержал:

— Слушай, Женя, ты бы подумал насчет музея. Тогда можно на вечернем факультете учиться. Хватит тебе болтаться, зависеть от «деловых» дядей. С твоими способностями можно по-другому жизнь устроить.

...Полковник Шульгин пригласил к себе Бурмина.

— Вот, Владимир Михайлович, тебе еще загадка по делу о коллекции. Познакомься. Нашли в комнате, где жил погибший турист.

Полковник подал Бурмину небольшой кусок цветной фотопленки.

— Возьми линзу, посмотри.

На фото голова мужчины — видно, что сфотографирован живописный портрет, просматриваются мазки краски. В следующих кадрах сидящий на нарах человек в тюремной камере, мужчины возле пивной палатки. Похоже на эскиз. Затем на фоне пейзажа с сопками вереница нагруженных лошадей и фигуры идущих людей.

Бурмин перевел взгляд на полковника.

— И что в этом криминального?

— Пока ничего. Но надо выяснить, где, когда и с чьих картин это сфотографировано. Странно, что эти кадры не на целой пленке, а в отдельном конверте, без какой-либо надписи. Зачем это ему? Судя по пейзажу с лошадьми, это похоже на Камчатку или Колыму.

— Вы думаете, Герман Иванович, он эти кадры здесь приобрел?

— Вероятнее всего. Они вложены в наш обычный почтовый конверт. Он найден в справочнике, принадлежавшем туристу Фогелю. Созвонись-ка с Озерцевой, может быть, ей эти картины знакомы.

Бурмин забрал пленку, прошел в свой кабинет. Набрал номер Озерцевой и договорился, что будет у нее по делу через четверть часа.

Озерцева встретила Бурмина дружески:

— Для меня знакомство с вами — событие. Первый раз в жизни с живым детективом разговариваю...

— Ну и как? Очень ли похож на героев детективного жанра, как теперь это называют?

— По-моему, не очень. И это хорошо. А вы, наверно, любите свою работу?

— Не так просто ответить на ваш вопрос. С одной стороны, интересно — столько узнаёшь нового... Но приходится иметь дело с негативными явлениями нашей жизни. Смотришь на иного субъекта и видишь, что определение «человек — это звучит гордо» к нему никак не подходит. И насчет романтики в детективах часто сильно преувеличено. Очень много будничной, довольно нудной и кропотливой работы... И все-таки не стал бы менять свою профессию ни на какую другую... Так-то!

— Но я вас отвлекла от дела...

Бурмин достал фотопленку и увеличительную линзу.

— Посмотрите-ка, Нина Ивановна, эти снимки. Знакомы ли они вам?

Нина очень уж быстро, как показалось Бурмину, просмотрела пленку. Он заметил, что она несколько смутилась и, чтобы скрыть это, низко склонилась над столом. Протягивая пленку Бурмину, как-то нерешительно сказала:

— Пока не могу определить, чьи картины... по мелким кадрам трудно судить... А что, разве они имеют какое-нибудь отношение к муренинской коллекции?