— Конечно. Они вам адресованы. Значит, Дмитрий Васильевич, вы снова в странствия? И Павла Корнеевича забираете?

— Да, ему это нужно сейчас. Пусть вдохнет свежего ветра. Крепче будет. Мы ведь сначала в горные поселки подадимся. Я хочу написать серию репортажей о людях Колымы. А Павел будет писать их портреты... Летом уйдем в тайгу, да подальше. Пройдем побережьем Охотского моря... Я уже и экспедицию подходящую присмотрел.

— Позавидуешь вам. Счастливые люди. Я даже мечтать о таком не могу.

— Но у вас-то профессия так насыщена романтикой и приключениями, мы ни в какое сравнение с вами не идем...

— Пожалуй, верно. Да только романтика у нас другая.

Бурмин проводил Ясина до двери и увидел в коридоре шедшего к нему Сухарева. Они вошли в кабинет, и Сухарев спросил:

— Вы уж не меня ли поджидаете, Владимир Михайлович?

— Угадал. Жду с нетерпением. Новое дело подбросили.

Все произошло просто. В тот вечер Ясин пришел к Марте, и, когда раздевался в прихожей, Марта подала ему новые тапочки — они пришлись ему впору, и он спросил:

— Это что же, для меня?

— Для дома... — ответила она, а в глазах смех.

В комнате был накрыт стол на два прибора. Марта усадила Ясина на диван и показала ему свои наброски и рисунки.

— Митя, вот этот рисунок, давний, хочу тебе подарить. Возьми. Он имеет к тебе отношение.

Ясин рассматривал рисунок. Все на нем как-то призрачно и странно. Греция или Рим? Неясная фигура человека. Кажется, что-то из истории...

— Будто из области музыки... — предположил Ясин.

— Почти так. Это навеяно «Петронием» Веры Инбер. Я сделала этот рисунок после того, как мы встретились на Сусумане. Помнишь?

— Я помню все, дорогая.

— Знаешь что, Митя, садись-ка к столу. Мне не терпится узнать оценку моих кулинарных способностей.

— Я должен сделать тебе важное признание. Я был порядочным трусом: терзался, боялся объясниться...

— Прямо удивляюсь, как это ты расхрабрился... Слушай, Митя, давай Анохина позовем и скажем ему....

— Умница! У тебя, как всегда, хорошая идея.

Они заехали за Анохиным на такси и увезли к себе.

— Марта Сергеевна, — неожиданно предложил Анохин, — а может, и вы к нашему путешествию потом присоединитесь? Что вы на это скажете?

— Верно! — обрадовался Ясин. — Приезжай, Марта! Мы там тебе место подготовим... Как же я сам до этого не додумался?

— Поеду с удовольствием. Просто мечтаю, — ответила Марта.

— Нет, ты серьезно? Не шутишь? — подбежал к ней Ясин.

— Очень хочу поехать.

— Ну тогда решено.

— Боже! До чего же я люблю вас обоих... как мне теперь тепло на свете...

Засекин разыскал Кораблева в Историческом музее. Тот был подготовлен Бурминым к тому, что иногда в нашей жизни происходят чудеса и с одним из таких чудес Кораблеву придется познакомиться. Чудо это — воскрешение из мертвых Евгения Засекина.

Несмотря на подготовку, Кораблев при виде живого Засекина не мог совладать с собой — он заплакал, руки его задрожали, когда обнимал «блудного сына».

— Не надо, что вы, Андрей Андреевич, — успокаивал его Евгений, а сам еле сдерживался, чтобы не прослезиться.

Кораблев смотрел на Засекина, не веря глазам. Живой, живой Евгений!..

Они поехали к Кораблеву, и Евгений рассказал о своих приключениях.

— ...В воинскую часть меня отправили временно, чтобы мое «явление народу» не спугнуло всю компанию. Ребята у нас в части хорошие, уезжать было жалко... Мы в лесу жили, красотища кругом... Я художником работал. Истории моей никто, кроме командира части, не знал. Работал много. Зато режим на пользу пошел. По себе чувствую. Теперь у меня во всем порядок.

— Послушай, Женя, ты у меня недельку не можешь погостить?

— Недельку? Если не помешаю, то могу и подольше. Буду готовиться к экзаменам. Мама с Верой через четыре месяца в Москву вернутся — им ради меня устроили командировку. Я к ним прямо из воинской части ездил, когда мне разрешили объявиться. А хорошо снова родиться на свет! Самая большая радость — вдруг понять, что ты кому-то нужен, что тебя любят даже...

Засекин вспомнил встречу с Тоней после приезда. Но про это он, разумеется, никому не станет рассказывать, даже Андрею Андреевичу.

Беседа затянулась допоздна. Кораблев взглянул на часы:

— А режим твой мы нарушили! Пошли спать! А то разговоров у нас хватит на неделю.

Евгений заснул сразу, а Кораблев долго не мог уснуть. Он раздумывал, как лучше, вернее приобщить Евгения к творчеству.

Дорога кружила и кружила по сопкам, поднимаясь к перевалу. Ясин с Анохиным шли от дорожного участка, расположенного в распадке Белом. Как они планировали, после спуска к поселку Стрелка присоединятся к партии и направятся в глубь тайги.

Ясин видел, что суровая обстановка, полное отречение от суеты городской жизни уже оказали на Анохина благотворное влияние: он окреп и физически и духовно.

К середине дня достигли вершины перевала. Их захватило ощущение беспредельности пространства, которое открылось с высоты. Белесовато-серые скалы не давали здесь жизни ни кустарнику, ни траве. Лишь плоские лишайники медленно, из века в век, наползали на каменный панцирь сопок, словно стараясь прикрыть его от разрушительного ветра, который лишь в редкие дни прекращал свое буйство над голыми вершинами.

С перевала взгляд опускался на лежащие глубоко долины, на реки, к которым подступала тайга. Она делала попытки взобраться на сопки, но на это у нее не хватало сил. Лишь отдельные северные неприхотливые лиственницы взбирались на склоны сопок, крепко вцепившись корнями в расщелины.

Наконец путники остановились — пора было сделать привал.

Перекусив, Ясин прилег на разостланной телогрейке, стал что-то записывать, а Павел отправился к противоположному склону сопки.

Он думал о Нине, о ее последнем письме, где она рассказывала о будничной работе, которую приходилось ей выполнять. Как что-то очень давнее вспоминалась дорога в лесную деревню, куда они ходили с Ниной. Но теперь в этих воспоминаниях не было прежней горечи и боли...

Павел остановился над обрывом и всматривался в открывшуюся перед ним картину, исполненную суровой мощи. Старался запомнить освещение гор и те чувства, какие рождала в нем близость к этой величавой природе. Наверно, многие люди в какие-то часы своей жизни мечтают о подобном: очутиться вдали от суеты, быть наедине с горами, с тайгой... Сейчас ему дано видеть все именно таким, каким представлялось в мечтах.

В его отношении к суровой северной природе появились чувства, ранее неведомые ему. До этого времени в подобных местах ему становилось как-то не по себе, возникало острое ощущение одиночества, сознание своей неприютности перед огромными пространствами, хотелось скорее к людям... Теперь все стало другим. Он смотрел на игру солнца и теней внизу, на дорогу, петлявшую среди сопок, радовался, что впереди целое лето с дальними переходами, новыми впечатлениями и с полным отрешением от всего незначительного...

Он писал теперь раскованно, по ощущению, кисть его стала уверенней, он безошибочно выбирал на палитре нужную ему краску. Теперь его часто посещало то состояние, когда рука обретает удивительную точность, когда мысли становятся ясными, а чувства обостренными... Наверное, это и есть вдохновение...

Вот и сейчас, вглядываясь в пейзаж, он не просто обозревал его: он уже работал, нащупывал глазом тона — цвет дальних и ближних гор и оттенки неба и земли...

Да, теперь он счастлив. И никто не в состоянии унизить его, лишить уверенности в себе. Он сможет постоять за себя... У него столько замыслов будущих картин, и главный — о первооткрывателе этого края, о Черском, человеке, совершившем поистине богатырские подвиги ради служения своему народу. И уже набирается материал о строительстве Магадана — композиция такой картины постепенно возникает в его воображении, он думает о ней все время.