А Кондратенко похудел. Щеки втянулись, глаза ушли глубже, тени на лице стали темнее и резче. Его шея была небрежно обвязана изрядно загрязненным белым шарфом. Он сорвал голос и поздоровался со мной сиплым шепотом.

Полк Суханова и Кондратенко считался лучшим полком в дивизии, а в штабе мне довелось слышать: "Каков командир, каков комиссар - таков и полк".

В раскрытой двери показался Белобородов.

- Еще вам, орлы, один приказ - выспаться, - сказал он. - До обеда я, должно быть, вас не потревожу. И береги горло, Кондратенко.

- Доктор велел трое суток не сердиться, - улыбнувшись, прошептал Кондратенко.

- Ого, я бы эдакого великого поста не вынес. Но ты все же продержись. Пусть Суханов вместо тебя сердится! - И, рассмеявшись, генерал захлопнул дверь.

В закрытой комнате он продолжал с кем-то разговор.

Через десять - пятнадцать минут дверь снова открылась. Опять вышли двое: один высокий, сутуловатый, в папахе, в овчинном полушубке, с шашкой на боку; другой поплотнее, в шинели с красной звездой на рукаве. Обоих я видел первый раз.

Следом вышел генерал. Вместе с ним в дверях появился комиссар дивизии Бронников.

- Ну, Засмолин... - произнес Белобородов.

Командир в полушубке повернулся. Я увидел хмурое немолодое лицо с проступавшими кое-где красными склеротическими жилками. К генералу повернулся и другой. Он стоял дальше от лампы, я плохо его разглядел; осталось лишь общее впечатление крепко сбитой фигуры, твердой постановки головы и корпуса.

С минуту Белобородов молча смотрел Засмолину в глаза.

- Ну, Засмолин, - повторил он, - первый раз деремся вместе; дай бог, чтобы не последний. Помни, это приказ партии. Без доклада о выполнении задачи ко мне не приходи! Не приходи, понял?

Последние слова он сказал громко, повелительно, по-командирски.

- Знаю, товарищ генерал.

- Ну... идите...

Спутник Засмолина четко отдал честь, повернулся и вышел. За ним последовал Засмолин, по пути задев шашкой за косяк.

Генерал поморщился:

- Какого черта он таскает эту шашку? Кавалериста изображает, что ли? Посмотрим, нажмет ли он завтра по-кавалерийски.

- Комиссар у него, кажется, крепкий, - сказал Бронников. - Правда, опыта нет. Завтра первый раз будет в бою.

- Перворазники, - произнес Белобородов с теплой ноткой в голосе. Что ж, все такими были...

В этот момент он заметил меня.

- Из головы вон... Извините, дорогой, но сегодня некогда, некогда, некогда. И завтра будет некогда! Мы сейчас тебя накормим, спать уложим, отдыхай, а послезавтра писать будем.

- Я хочу, Афанасий Павлантьевич, попросить вас о другом.

- О чем?

- Здесь у вас происходит что-то необыкновенное. Разрешите мне сегодня и завтра побыть с вами. И не обращайте на меня внимания, не тратьте на меня ни минуты времени, ничего не объясняйте - только куда вы, туда и я...

Генерал рассмеялся:

- Ого! Почувствовал? Что ж, если комиссар не возражает, ладно.

Бронников, уже знавший меня раньше, с улыбкой кивнул.

- Только чур, - сказал Белобородов, - не привирать. Писать правду.

- Это, Афанасий Павлантьевич, самое трудное на свете!

- А все-таки дерзай!

- Это от нас с тобой будет зависеть, - сказал Бронников. - Провалим операцию - и писать не о чем будет.

- Не провалим, - спокойно произнес Белобородов и пошел в комнату, жестом пригласив меня с собой.

Так случилось, что вечером 7 декабря 1941 года я оказался рядом с генералом, который командовал советскими войсками по обе стороны Волоколамского шоссе.

4

Стоит ли описывать комнату? В ней не было ничего экстраординарного. Две кровати; два окна, завешенные одеялами; в углу поблескивающий стеклом и никелем походный радиоприемник - из него звучала очень тихая, но отчетливая музыка; в другом углу знамя в чехле с лакированным новеньким древком - очевидно, Гвардейское, только что привезенное; у окна большой стол, на нем карта, исчерченная в середине красным карандашом; все освещение комнаты - две керосиновые лампы - было сосредоточено у карты; лампы стояли рядом, бросая свет на бледную сеть топографических значков, просеченных красными стрелами и дугами.

В комнате стояли и сидели пять-шесть штабных командиров.

Стараясь не мешать, я отошел в дальний темноватый угол.

Генерал оглянулся, посмотрел вокруг, очевидно намереваясь что-то мне сказать, но, мельком взглянув на карту, подошел к ней и, опираясь на стол обеими руками, склонил над ней круглую стриженую голову. Потом, не отрывая глаз от карты, опустился на стул и продолжал смотреть.

В комнате звучала музыка; кто-то вышел к телефону; Бронников негромко говорил с начальником штаба, а Белобородов все смотрел и смотрел на карту, словно не замечая ничего вокруг. Его лицо было хорошо освещено. Я заметил, что иногда на несколько секунд он закрывал глаза, но это не были мгновения усталости: когда веки поднимались, глаза не были замутнены, взгляд оставался живым, сосредоточенным. Я понял: он закрывает глаза, чтобы яснее видеть.

Его отвлек дежурный:

- Товарищ генерал, пришли разведчики.

- Кто? Родионов? Давай его сейчас же.

Генерал вскочил и быстро пошел к двери, навстречу тому, кто должен был войти.

В комнату вошли два человека в белых штанах, белых рубахах, белых капюшонах, от них веяло морозом. У каждого на ремне за плечом ППД пулемет-пистолет Дегтярева.

Передний, очевидно старший по возрасту и званию, был живым, подвижным толстяком (впрочем, после я узнал, что он лишь казался толстым, ибо любил поосновательнее одеться в разведку). Он на ходу протирал пальцами очки в жестяной оправе. "Удивительно, - подумал я, - разведчик, и в очках". Но на войне много удивительного. У его спутника было желтовато-смуглое монгольское лицо. Он шел за Родионовым легким охотничьим шагом.

- Садись, орлы! - сказал Бедобородов. - Выкладывайте, где были.

Родионов присел и тотчас поднялся со стула. Другой вовсе не садился. Оба заговорили разом, потом младший смолк, но то и дело, не в силах сдержаться, перебивал Родионова.

- Мы их пугнули из Рождествено!

- Они, товарищ генерал, от нас бежали из Рождествено!

Разведчики явно ожидали, что генерал обрадуется, но Белобородов почему-то помрачнел.

- Из Рождествено? - переспросил он. - А ну, что у вас там было?

Из рассказа разведчиков выяснилось следующее. Они, действуя взводом в двадцать человек, подошли к окраинам Рождествено - большого села почти в сотню дворов. Четыре дня назад немцы атаковали село и вырвали этот пункт у нас. Гвардейцы Белобородова несколько раз ходили в контратаку, но немцы подбрасывали подкрепления - людей, минометы и танки; их не удалось оттуда выбить. И вдруг сегодня разведчики обнаружили, что это село почти очищено немцами. Оттуда никто не стрелял по разведчикам. Они подошли вплотную к домам. Заглянули в крайний дом - пусто. В следующем дверь была заминирована: прогремел взрыв. И вдруг из какого-то дома на улицу выбежали пять немцев, среди них один офицер, и, беспорядочно стреляя, пустились наутек, к лесу.

- А вы? - спросил генерал.

- За ними! Мы разделились на две группы, чтобы окружить и взять живьем.

- Взяли?

- Не вышло. Утекли.

- А вы?

- Мы к вам - с докладом.

- Эх вы, чубуки... от дырявой трубки!

Это замечание было столь неожиданным, что у обоих сразу изменилось выражение лиц. Оба, только что оживленно жестикулировавшие, вытянули руки по швам.

- Значит, нет противника в Рождествено? Снялся и ушел? - спросил Белобородов. И, не ожидая ответа, крикнул: - Не верю! - Затем продолжал спокойнее: - У вас получается, как у Геббельса, - три немецких кавалериста захватили советскую подводную лодку. Два полка атаковали - не могли взять, а перед дюжиной разведчиков немцы побежали?

Вспышка гнева прошла. Теперь Белобородов хохотал, глядя на разведчиков. Родионов снял шапку и вытер платком лысину. Генерал резко оборвал смех: