Прошла неделя. В тот день, когда Клоуи должна была выйти из больницы, медсестры помогли ей одеться в свободное черное бальмейновское платье с широким воротником и манжета ми из органди. Затем усадили в кресло-каталку и вручили в руки отвергнутого ею младенца. Прошедшее время мало чем изменило внешность ребенка, но в тот момент, когда она взглянула на положенный ей на руки сверток, Клоуи испытала одну из своих молниеносных перемен настроения. Всмотревшись в испещренное пятнами лицо, она объявила всем и вся, что на свет появилось третье поколение красавиц Серрителла. Никто не проявил настолько плохих манер, чтобы в этом усомниться, и уже через несколько месяцев оказалось, что Клоуи права.

Понимание Клоуи женской красоты шло из детства. Еще девочкой она была полненькой, со складкой жира на талии и мясистыми щечками, скрывавшими изящные кости лица. Она была не настолько тяжеловесной, чтобы в глазах окружающих считаться тучной, а просто достаточно пухленькой, чтобы внутри чувствовать себя уродливой, особенно по сравнению со своей элегантной матерью, великой кутюрье итальянского происхождения Нитой Серрителла. И только в тысяча девятьсот сорок седьмом году, тем летом, когда Клоуи исполнилось двенадцать лет, все начали говорить ей, что она прекрасна.

Немалую часть своих детских лет ей довелось провести в школах-пансионах. Однажды, будучи дома на каникулах, она сидела на золоченом стуле в салоне мод на рю де ла Пакс, стараясь привлекать как можно меньше внимания своими полными бедрами. С обидой и завистью Клоуи наблюдала, как стройная, словно карандаш, Нита в сильно укороченном черном костюме с непомерными отворотами из малинового атласа совещается с элегантно одетой клиенткой. Иссиня-черные волосы ее матери были подстрижены так, что спадали на бледную кожу левой щеки завитком в виде большой запятой. На модильяниевской шее красовалась нитка идеально подобранного черного жемчуга. Жемчуг, так же как содержимое маленького стенного сейфа в спальне, был подарен Ните поклонниками, известными в мире состоятельными мужчинами, получавшими удовольствие от покупки драгоценностей женщине, которая и сама была достаточно обеспечена, чтобы покупать такие вещи.

Один из этих мужчин (Нита притворялась, что не знает который) был отцом Клоуи, но мать и на мгновение не допускала мысли, что выйдет за него замуж.

Привлекательная блондинка, удостоенная внимания Ниты в тот полдень, говорила по-испански, ее акцент был на удивление обычен для человека, привлекшего к себе столько внимания в мире в то особенное лето тысяча девятьсот сорок седьмого года. Клоуи следила за разговором и в то же время рассматривала выстроившиеся в центре салона стройные как тростинки манекены, демонстрировавшие последние модели Ниты. Почему бы и ей не быть такой же изящной и самоуверенной, как эти манекены, думалось Клоуи. Почему она не выглядит, как мать, ведь у них же одинаковые черные волосы, одинаковые зеленые глаза? Если бы она была так же хороша, думала Клоуи, возможно, мать перестала бы смотреть на нее с таким отвращением. Она в сотый раз приняла решение прекратить есть пирожные, чтобы можно было заслужить одобрение матери, и в сотый раз губительное ощущение в желудке говорило, что ей не хватит на это силы воли. Рядом со всепоглощающей целеустремленностью Ниты Клоуи чувствовала себя пуховиком, набитым лебяжьим пухом.

Блондинка неожиданно подняла глаза от наброска, который рассматривала, остановила взгляд на Клоуи и заметила на своем странном грубом испанском:

— Эта малютка когда-нибудь станет великолепной красавицей. Она очень похожа на вас.

Нита бросила на Клоуи взгляд, в котором сквозило плохо скрываемое пренебрежение:

— А я вообще не вижу какого-либо сходства, senora. И ей никогда не стать красавицей, если она не научится отодвигать вилку в сторону!

Клиентка Ниты подняла руку, отягченную несколькими массивными и безвкусными кольцами, и жестом подозвала Клоуи:

— Подойди сюда, дорогая. Подойди поцеловать Эвиту!

Клоуи на мгновение застыла, стараясь осознать сказанное женщиной. Затем она неуверенно поднялась со стула, пересекла салон, со смущением думая о своих коротких и толстых икрах, которые теперь оказались на виду. Подойдя к женщине, она наклонилась и запечатлела на мягкой благоухающей щеке Эвы Перон благодарный поцелуй.

— Фашистская сука! — прошипела Нита, когда двери главного входа в салон закрылись за первой леди Аргентины. Она закусила мундштук черного дерева и сразу же резко выдернула, оставив на нем ярко-красный след от губной помады. — У меня от ее прикосновений мурашки по телу! Всем известно, что у Перона и его братии мог найти убежище любой европейский нацист.

В сердце Ниты еще была жива память о немецкой оккупации Парижа, и она не испытывала к людям, сочувствующим нацистам, ничего, кроме презрения. Тем не менее женщиной она была практичной и не видела причин для того, чтобы деньги Эвы Перон, каким бы дурным образом они ни были заработаны, уходили с рю де ла Пакс на авеню Монтегю, где царствовал дом Диора.

После этого эпизода Клоуи вырезала фотографии Эвы Перон из газет и вклеила в альбом с красной обложкой. И всякий раз, когда критика Ниты становилась особенно жалящей, Клоуи рассматривала эти картинки, нечаянно оставляя на страницах пятна от шоколада, и вспоминала слова Эвы Перон, что в один прекрасный день она станет красавицей.

Зимой, когда ей исполнилось четырнадцать, ее полнота чудесным образом исчезла и со всей определенностью стали видны легендарные черты Серрителла. Она начала часами вертеться перед зеркалом, очарованная стоявшей перед ней стройной как тростинка фигурой. Теперь, сказала она себе, все будет по-другому. Сколько себя помнит, в школе она всегда была где-то на задворках, а сейчас неожиданно почувствовала себя частью высшего круга. Она не догадывалась, что других девочек больше привлекала новообретенная атмосфера уверенности в себе, чем ее двадцатидвухдюймовая талия. Для Клоуи Серрителла быть красивой означало быть принятой в круг избранных!

Казалось, Нита была довольна, что дочь так похудела. Поэтому, когда Клоуи приехала в Париж на летние каникулы, она набралась мужества показать матери некоторые из набросков сконструированной ею одежды (Клоуи и сама надеялась когда-нибудь стать кутюрье). Нита разложила наброски на своем рабочем столе, закурила и исследовала каждую модель тем критическим взглядом, который и сделал ее великим модельером.

— Эта линия смешна! А здесь все пропорции искажены.

Видишь, как ты испортила эту модель обилием деталей? Где твои глаза, Клоуи? Где были твои глаза?

Клоуи выхватила рисунки и больше уже никогда не пыталась заняться моделированием.

Вернувшись в школу, Клоуи посвятила себя тому, чтобы стать симпатичнее, остроумнее и популярнее, чем любая из ее подруг, решив, что уж теперь никто и никогда не должен видеть все еще жившую в ней неповоротливую полную девчонку. Она училась изображать в лицах самые обычные события дня, отрабатывая широкие жесты и экстравагантные вздохи, пока все, что она ни делала, не начинало исполняться как ни у кого значительно и осмысленно. Постепенно даже самые заурядные происшествия в жизни Клоуи Серрителла наполнялись высоким драматизмом.

В шестнадцать лет она отдала свою девственность брату друга в вышке на крыше дома, обращенного окнами к озеру Люцерн.

Опыт был не из приятных, но секс придал Клоуи ощущение уверенности. Она быстро вознамерилась испытать все еще раз с кем-нибудь более опытным.

Весной 1953 года, когда Клоуи исполнилось восемнадцать, Нита неожиданно умерла от перитонита. На похоронах Клоуи сидела словно онемевшая: она была слишком ошеломлена, чтобы понять, что глубина ее горя проистекает не столько из-за того, что у нее умерла мать, сколько из-за того, что теперь у нее не будет матери вообще. Боясь остаться одна, она по ошибке, бросилась в постель богатого польского графа, который был на много лет старше ее. Он предоставил ей временное убежище от ее страхов и через шесть месяцев помог продать салон Ниты за баснословную сумму.