— Да всё нормально, это камера! — крикнул учитель физики.

И мы увидели глаз.

Я не знаю, как вам это передать. Слов не хватает.

Антрацитово-чёрный, непроглядный, но в то же время какой-то рубиновый, большой, выпуклый, блестящий — глаз смотрел на нас из обломков. Неотрывно. У меня мурашки побежали по голыми рукам, плечам, спине. Я понял, что где-то — очень далеко — кто-то в чужой форме, сидя за пультом, видит нас всех. Меня — красного от загара, в драных джинсах и перепачканных навозом кирзачах. Сидящего на заду Шевырёва — он поскользнулся. Конвойцев с "егерями" в на ремнях. Детей, женщин. Всех видит. И ничуть нас не боится. Может, даже смеётся — вот они, эти русские. Дикари, решившие противостоять наши армиям… Сбили беспилотник и пляшут вокруг, как папуасы. Ну-ну…

Разве это — война, если мы даже не можем добраться до них?! Ведь те, кого убивают казаки и добровольцы "на линии" — это турки, грузины, наёмники со всего белого света. А как же эти?! Вот этот, который сейчас смотрит на нас через кроваво блестящий глаз объектива?!

— Они нас что, видят? — Шевырёв поднялся, отряхивая свои галифе с лампасом. Подобрал кубанку.

— Скорее всего — да, — ответил тот, полузнакомый мужик. — Тут даже записывающие устройства целы. Снимаем?

— Осторожней там, — буркнул Шевырёв. — Чего встали, станичники и прочие?! А ну — по работам! Живей! Все дела переделали, что ли?!

Народ стал расходиться, переговариваясь, что соседи (в смысле — в Отрадной) позавчера аж турецкий штурмовик завалили… а вот такого ещё никто не сбивал…

— Пошли, Ник, — толкнул меня в плечо Витька. Я кивнул.

И увидел Димку.

Опришко спустился ближе к камере, которую — соединённую пучком ярких проводов с какими-то ещё деталями — положили на вспаханную взрывом землю. Присел на корточки. Приблизил лицо к объективу камеры.

— Я тебя убью, — услышал я тихий, какой-то даже нежный и от этого особенно страшный голос Димки. — Ты слышишь меня, падаль? Не прячься. Я тебя найду и убью за моего батю. Жди.

Он встал и, не глядя на нас, прошёл мимо.

* * *

Тем вечером самозваная отдельная мотопланерная сотня Всекубанского Казачьего Войска, не значившаяся ни в каких реестрах и волевым порядком присвоившая себе название "Крылатая Сотня" — в полном составе собралась в старых ангарах аэроклуба.

Полный состав насчитывал тридцать одного человека, так что "сотня" оставалась лишь условным названием. Я уж не говорю, что, кроме меня и Витьки в её рядах были ещё двое "иногородних", записанных как "добровольцы" — отлично разбиравшийся в технике Ванька Тимкин и сын офицера горных стрелков Ромка Барсуков.

Тридцать один человек плюс девять пригодных к использованию парапланов.

Было жарко, даже душновато. В щели не задувало — снаружи стояла плотная, чёрно-звёздная южно-летняя ночь. Горел на этот раз не костёр — три керосиновых лампы, заправленных "самогоном". Мы сидели на ящиках вдоль стен и, если честно, впечатления боевого подразделения не производили. Казачата ещё так-сяк — по крайней мере, на них на всех были кубанки (и как у них не плавятся мозги?!). Но и из них полный камуфляж был только на четверых-пятерых. А уж мы-то и вообще…

А вот машины выглядели неожиданно солидно. Около каждой — два шлема, переделанных из мотоциклетных, глухие, в мирное время — мечта любого пацана. Подготовленный боекомплект: пороховые гранаты, сделанные из консервных банок, с тёрочными запалами-самоделками; разнокалиберные бутылки с "коктейлем" и пристёгнутыми охотничьими спичками; немецкие противотанковые гранаты, напоминавшие капли, повисшие на ручках; ракеты, сделанные из обрезков труб и снаряженные в самодельные кассеты… "Свирепый Карлсон" — ТХ-42 Макса Дижонова и Жорки Тезиева — был снаряжён блоком из шести ППШ, направленных вниз; кто-то где-то читал о такой штуке, использовавшейся во время Великой Отечественной, и ребята соорудили такую же из "некондиционных" ППШ (с разбитыми или отломанными прикладами) — нажал на спуск — и ППШ хором лупят вниз. Правда, при длинных очередях "Карлсона" начинало кидать так, как будто это был его живой тёзка, который увидел, как Малыш изменяет ему с домомучительницей…

Честно? Меня по-прежнему нет-нет, да и посещало ощущение, что всё это — сон. Игра какая-то. Даже увлекательная; ну не будем же мы, в самом деле, куда-то лететь, убивать людей (вот бред-то?!), рисковать быть убитыми… Чушь. Не может быть. Но вообще мне тут нравилось. Всё-таки — коллектив великая вещь. Витька Фальк отошёл от своей тормознутой обалделости. Кругом хорошие ребята… Посидим, на гитаре поиграем, пивка выпьем — и по домам.

Пивка не было. А вот гитар было две, и Тимка Задрыга (о господи, как хорошо, что я не казак — а ведь их целая семья с такой фамилией; вон он — Антон Задрыга, мой ровесник, брат Тимки, тоже тут сидит!) брякал по струнам и напевал себе, как ни в чём не бывало — будто и нет никакой войны; совершенно неказачее напевал:

— На стеклах, седых от пыли,

пиши имена,

Выкуривай за ночь пачку и жди эпилога.

Семь женщин тебя любили,

осталась одна, -

Она бесконечно просто зовется — Дорога.

А ей — то леса, то степи,

то черный остов

Заброшенного вокзала да годы иные.

Одни оставляли пепел

сожженных мостов,

А ты за собой оставил мосты разводные.

А после ты будешь плакать

слезами вовнутрь

О том, что другой дорогой полжизни протопал.

Душа твоя, как собака,

попросится в путь

По ржавым осенним листьям к утиным протокам…

Вздохнул кто-то… Мне тоже взгрустнулось, я подумал, что уже два дня не видел маму — ну что стоит дойти?! Тимка пел:

— Уставшие от скитаний

вагоны скользнут

С оборванных рельсов в небо и грянутся оземь…

Семь странных твоих свиданий,

семь верных разлук

Проводят тебя глазами в последнюю осень. (1.)

_________________________________________________________________________________________________________________

1. Стихи А. Земскова.

— Ладно, хватит, — Колька Радько поднялся, одёргивая "афганку". — Потом попоём, а сейчас… Короче, господа казаки и прочие… В общем, вот что, пацаны. На фронтах плохо, сводку вы читали сегодня. Но держимся. Они на части Россию порубили — а мы держимся, не сдаёмся. Вон как — за Уралом стоят, и Воронеж держится в блокаде, и Саратов, и туляки с брянцами, и от Петрозаводска их попёрли пинком под зад. и хохлы воюют, и Крым бьётся, и бульбаши сражаются, и греки с югами в горы ушли и бьют этих, как могут… В общем, бьёмся. Бьются, — поправился он. — А мы сидим и заборы чиним… — кто-то зафыркал. — А чего ждать? Пока турки придут, попользуются нашими мамками и сёстрами, а нам концы обкромсают и в Эмираты продадут? У них не заржавеет. Вон, абхазы с осетинами отступали вчера по дороге, такое рассказывали — да вы и сами слышали…

Слышали. Слышали. Слышали такое, что не верилось. Бомбёжки, жечь города — это было как-то… ну я не знаю. Страшно, жутко… но понятно. Враг при этом всё равно оставался человеком. Жестоким, безжалостным — но человеком. А вот эти рассказы… Я не мог поверить, что так бывает. Что могут насадить животом на кол маленького ребёнка и возле него, умирающего, насиловать его мать. Что могут разрывать людей джипами. Закапывать по горло в землю на солнцепёке и на голову надевать металлическое ведро. Снимать кожу и посыпать солью живого ещё человека. Что могут кастрировать схваченных мужчин и мальчишек, а потом на их глазах рубить руки, ноги и головы изнасилованным женщинам и девчонкам. Что могут молиться — и опять убивать. Это не укладывалось ни в какие рамки никакой войны. Это было страшнее разбомбленного Ставрополя.

А самым жутким было то, что я ощущал — где-то внутри — это всё правда.

— А кроме турок там и чеченцы есть, и ингуши, и много кто — из тех тейпов, где у нас кровники, — говорил Колька. — Терцы вон, — он кивнул в сторону братьев Дорошей, братьев Тезиевых, Сашки Тасоева, — знают, что это такое есть… Чего нам ждать? Мы готовы. Тренировались? Тренировались. И летать, и стрелять, и бомбить. Разрешат нам воевать? Не разрешат, беречь будут. Для взрослых, может, и правильно это. Может, они вообще правы. Я не буду судить. Не знаю я. Я не президент, не атаман, я пацан, как вы. Мы вместе в школе учились. Сады вместе обтрясали. В комп рубились. Купались, дрались… Кое с кем уже и девчонок вместе щупали… а кое-кто и не щупал уже… Короче — в мирные дни жили вместе. А теперь воевать будем вместе. Кто жив будет — победит. Кто умрёт — тех бог прибёрет.