Бегать на коньках, ходить на лыжах можно научиться: все это дело наживное. Мне кажется, не менее важно, чтобы человек много знал, чтобы он понимал книгу и любил ее. Тогда найдется, о чем поговорить, поспорить, подумать. И, честное слово, уметь думать не менее интересно, чем гонять голубей!
Давно уже нет разговору о том, что есть специальные девчоночьи занятия. Известно, что и солдат и моряк, например (уж какая профессия требует большего мужества!), должны уметь и пришить, и заштопать, и постирать, и сготовить.
«Валерка, присоединяйся к ребятам!» — так заканчивает свое письмо Алик Ю. Валерка бы и рад, но ведь ребята сами отвернулись от него. Ведь ты, Лева, не только сам дразнил его, но и остальных ребят во дворе подговорил не дружить с Валерой. И вот с этим-то и связано главное, о чем я хотела тебе написать.
Не хочешь дружить с девочками? Не дружи! Но почему все должны поступать, как ты? Откуда у тебя такая уверенность, что ты всех умнее и твои поступки самые правильные? Нет ничего хуже самодовольного человека, который уверен, что только его вкусы и взгляды достойны уважения и подражания.
На имя Валеры в «Пионерскую правду» пришло письмо ученицы третьего класса Нади Кузнецовой. Она пишет:
«Раз пошли мы из школы домой — я и мальчик из нашего класса Коля Батурин. А девочки из нашего класса собрались гурьбой и напали на нас с Колей и начали кричать: «Жених и невеста!» Так и кричали до самого дома. На другой день эти же девочки — Оля и Наташа — подговорили Веру, Таню, Галю и других девочек. И опять напали на нас с Колей. И били нас портфелями. А Оля взяла по дороге большущую березовую палку и гнала нас с Колей до дома; Дома я заплакала от боли и обиды».
Вот к чему приводит тупая уверенность, будто только ты один прав. Когда человек уверен, что только он один понимает, что хорошо, а что плохо, как надо и чего не надо, — это непременно кончается тем, что он силой заставляет другого поступать так, как ему кажется вернее. И ведь, смотри, как подло, бесчестно поступали эти девочки: напали целой толпой на двоих. То, что сделали эти девочки, очень похоже на то, что сделал ты. Они только пошли чуть дальше: не помогло слово — схватили палку. А зачем палка между людьми?
Разве мешало Оле то, что Коля и Надя шли вместе? Что плохого в Надиной и Колиной дружбе? Почему надо их дразнить и силой заставлять раздружиться?
Вот и тебе зачем-то нужно, чтобы Валера и Зоя не дружили. А зачем? Нет, тут только одно можно сказать: не хочешь дружить с девочками, это твое дело. Другим не мешай. А Валере я хочу повторить то, что написал в своем письме Миша Жуков из Архангельской области: «Дорогой Валера! В дружбе с девочкой нет ничего плохого! Дружи на здоровье!»
1959 г.
ГЛУХАЯ ДУША
«Дорогая редакция!
Моя мать тяжело больна. Болезнь такая: очень тяжелое дыхание, кашель. С наступлением зимы ей очень трудно. В этом году я был в отпуске после трех лет службы и не узнал своей матери, так состарили ее эти годы. Обняла она меня при встрече, заплакала. Никогда не забуду ее слов, которые она вымолвила вместе со слезами: «Сынок, Петя, как не хочется умирать».
Как я понял, этими словами она просила помочь ей, вылечить ее. Не мог я этого сделать и не мог также сделать и того, что, казалось бы, проще простого.
Мои родители живут в селе Ивановке, живут одни: детей раскидало по разным городам, а я в армии. Конечно, им очень нужна была моя помощь, поэтому они и попросили мое командование отпустить меня в отпуск тогда, когда я принесу больше пользы по хозяйству. Как и следовало ожидать, командование пошло навстречу моим родителям.
Как только я приехал, то сразу заметил, что нашу крышу нужно перекрыть, так как солома сгнила, и во время дождя в избе вода. Я поинтересовался у отца, почему такая плохая крыша, неужели нельзя попросить в колхозе соломы? Он мне ответил, что не дает соломы начальник участка с. Ивановки Утешев Петр Иванович.
Когда я пришел первый раз к Утешеву, он сразу сказал, что вопрос о соломе решает председатель колхоза «Россия» Соколинский и что надо обращаться к нему.
Соколинский оказался хорошим, внимательным человеком. Он выслушал меня и посоветовал, чтобы я от своего имени написал заявление в правление колхоза «Россия». Так я и сделал: написал заявление, передал его Утешеву и стал ждать результатов. А дни идут, отпуск приближается к концу. Потом, после заседания правления, Утешев сообщил, что мое заявление рассмотрено, солому дадут. Я попросил: нельзя ли пораньше, ведь я помог бы отцу перевезти солому с поля. Но моим словам Утешев не придал никакого значения. Я решил еще раз сходить к Соколинскому. Кстати, там же я застал и Утешева. Увидев меня, Соколинский пригласил меня в кабинет и сказал Утешеву: «Матрос просит дать солому поскорее, отпуск у него кончается, а он хочет помочь родителям». На это Утешев ответил, что сейчас он не может заниматься соломой, что у него дела поважнее.
Изба осталась неперекрытой. А пройдет зима, настанет весна, оттепель, снег будет таять, и в избе вода, а как это для больного человека? Да и для здорового нехорошо. А ведь Соколинский говорил мне: «Езжай, матрос, служи спокойно, а мы поможем твоим старикам».
Я очень люблю свою мать. Если бы я был с ней вместе, то ни с чем не посчитался, а отправил ее на юг, хотя на зимнее время, ведь ее болезнь в летнее время переносится сравнительно легче, но сейчас у меня нет такой возможности, домой я вернусь еще нескоро.
Дорогая редакция, по-моему, в тех краях никогда не приходилось бывать кому-либо из вас, а как мне хотелось, чтобы вы сами убедились, прав я в вышенаписанном или нет, и заодно побывали у моих родителей. Моя мать, Голышкина Марфа Андреевна, и отец, Голышкин Александр Васильевич, живут по адресу: Тамбовская область, Избердеевский район, Ново-Ситовский сельсовет, село Ивановка.
До свидания. П. Голышкин».
В Ново-Ситовском сельсовете полутемно, электричество еще не включили, а на дворе сумерки. Петр Иванович Утешев берет мое командировочное удостоверение и подходит к окошку. Он очень высок, плечист и загораживает чуть ли не все окно — в комнате становится еще темнее. Он рассматривает удостоверение долго, придирчиво. Потом возвращается к столу и говорит хриплым, надорванным голосом:
— Слушаю вас.
Я рассказываю ему про письмо моряка. Он слушает в пол-уха, роется в ящике с бумагами, звонит по телефону. Когда я умолкаю, снова заглядывает в удостоверение, потом переводит глаза на меня:
— Из Москвы, значит?
— Да.
— Из-за соломы?!
В голосе его безмерное удивление, недоверие и, пожалуй, насмешка. Петру Ивановичу мерещится какой-то подвох. Он попросту не верит, что из-за такого пустяка, как чья-то дырявая крыша, можно приехать из Москвы в Ивановку. И он даже не дает себе труда толком отвечать на мои вопросы.
Больны ли старики Голышкины? Да мало ли больных на свете! Солому он им давным-давно дал, «сам морячок ее и перевез». Немного погодя он уже утверждает, что кровля у Голышкиных вполне терпима и покрыть-то там нужно «только самую макушку». И наконец:
— Эх, товарищ, товарищ, из-за такого дела ехали! Да разве всех болящих ублаготворишь?
Разные бывают болезни. Одни мучаются астмой, у другого порок сердца. А есть люди, страдающие глухотой души. Это болезнь тяжелая, трудноизлечимая, пораженные ею люди не понимают, что кто-то способен почувствовать чужую боль, как свою: «Все равно всех не ублаготворишь!»
Во время войны слова «семья фронтовика» звучали как призыв: помоги, не дай в обиду! И теперь, в мирное время, люди помнят: в этой семье сын в армии, и окружают эту семью заботой. Без напоминания спросят, нет ли какой нужды? Не надо ли чем-нибудь помочь? Иначе быть не может, иначе быть не должно!
Прочитав иное письмо, думаешь: надо бы проверить, правду ли пишет человек. Но в письме моряка Петра Голышкина каждое слово дышит правдой, тревогой за больную мать, горечью от того, что он далеко и не может ей помочь: вдвойне сильна любовь и тревога, когда ты вдалеке от близких и не можешь сам о них позаботиться.