Тихонов опубликовал в «Звезде» три моих киргизских рассказа. В них было, теперь вижу, много чрезмерностей, взять хотя бы такие фразы из «Укротителя джиннов»: «Пузырьки недоконченных звуков громко лопались в тишине, наполняя юрту тягостным желанием», или: «Яд заливал его ребра. Мысли его не могли прорваться сквозь тесную марлю сознания». Или; «Громко, как средневековые пушки, палили сердца». Плохо? Еще бы. Напыщенно. Тихонов увидел это и подчеркнул. Я не принял, а теперь стыдно читать.

Еще со школьной скамьи в Ташкенте помню простенький физический опыт. Наливаешь воду в стакан, бросаешь соль — щепотку за щепоткой, размешивая. Соль растворяется, раствор насыщен. Последняя крохотная щепотка! И вся соль в стакане на твоих глазах превращается в кристаллы.

Не так ли и мы… Живем, вбираем в себя все, что можно вместить, перебегаем от одной дневной заботы к другой, от одного увлечения к бесчисленным другим, и при этом ведь не думаем: мол, «накапливаю жизненный опыт!». Из-за вороха дел, встреч и болтовни, надежд, радостей и обид — целого не видишь. Но наступает день — последняя щепоть! — и все накопленное вдруг начинает кристаллизоваться.

Сколько моих друзей и знакомых, не успев сверкнуть, сгорели как метеоры! Немногие добираются до вершины того, что могут сделать. В юности время не ставишь ни в грош. Инстинктивная вера в собственное бессмертие да погоня за романтическими видениями давали нам возможность прожигать дни, запас их, казалось, неисчерпаем.

Впрочем, сделайся в сто раз мудрей, пока жив, все равно будешь гнаться за романтическими видениями. Вот и сейчас стоит перед глазами, не дает мне покоя воспоминание о другом друге, Мише Лоскутове, талантливом писателе, влюбленном в Среднюю Азию, погибшем в Отечественную войну. Гонясь за романтическими видениями, он проделывал своеобразные опыты. Вот хотя бы…

Было, если память не изменяет, в 1934 году. Миша вместе со своей Леной прикатили в Одессу. Остановились в «Красной» гостинице. 

За столиком ресторана Мишка разговорился с профессором-психиатром. В Мишкином сердце жил журнализм: любил все испытывать сам. Упросил профессора, чтобы тот денька на три положил его в лечебницу как психа. Условился, чтоб никто из персонала не знал. Заманчиво побывать в чужой шкуре. Хотел написать очерк для «Наших достижений», основанного Горьким журнала, в котором сотрудничал Миша. Прошло несколько дней.

Впечатлений с три короба. Пора обратно в «Красную» к Лене. Просит сказать профессору: больной спрашивает его. Обнаружилось: профессора нежданно-негаданно вызвали в Москву, улетел. Вместо него пришел врач:

— Хорошо, больной, выпишем.

Подождал с полчасика, опять вызывает врача:

— Понимаете ли, я сюда сам, собственной волей. Захотелось жизнь поглядеть. Я писатель…

— Хорошая профессия, — одобрил врач.

— Не верите? Можете справиться…

— Боже меня сохрани не верить. Я верю всем больным. Сейчас выпишем. Ждите спокойненько.

Еще час, и два, и четыре… Мишка заволновался. Начал уже другому врачу (тот сменился) объяснять, как вышло дело. Добро бы врач опровергал! Нет! Со всем соглашался! Мишка понял: скажи даже, что он прилетел с Сатурна, или что он троюродная тетка Ричарда Львиное Сердце — врач не станет возражать. Тетка так тетка! Выписать? Пожалуйста! Только чуточку подождать! Самую малость!

Миша не выдержал, разорался. Санитары тут как тут: перевели в «буйное». Там нагляделся и натерпелся столько, что пришлось помалкивать: авось профессор в Москве вспомнит о нем. Не вспомнил. Видно, здорово заморочили ему голову в наркомате! Вспомнила, забеспокоилась Лена. Отправилась в лечебницу, терпеливо объяснила: муж на самом деле журналист!

Врач ей втолковывал: родственники часто стараются вызволить близких, а оборачивается это бедой. Рассказал о течении болезни: какие грозные симптомы в последние дни! В конце концов под личную ответственность (Лена дала подписку) выпустил Мишку, но Лену так запугал, что уже в гостинице она всю ночь не могла сомкнуть глаз: нет-нет, взглянет на Мишку, а вдруг и впрямь псих!

27 апреля. Санташ

Сижу на камне. Машинка на коленях. От мокрых скал идет пар — только недавно отсюда ушло облако. Солнце такое сильное, что приходится сидеть к нему спиной: сидел бы лицом — письмо могло бы мне стоить ожога. В стороне грязные полосы обледеневшего снега, от них поддувает холодом. Из-за ближней гряды гор выступают далекие вершины, одетые в снежные мантии. Едва слышится пение альпийского жаворонка, серебристое, как снег. Вот и решил с тобой поговорить здесь. А то вернусь в Пржевальск, окунусь в тишину теплого повечерья, и мягкость воздуха, его ласковость не дадут мне досказать все, о чем хочется сейчас написать.

Перевал, где я сейчас, называется Санташ — Считанный камень. Так именуют здесь и холодный восточный ветер, который дует с этого перевала на Иссык-Куль.

Вот он передо мной — высокий холм из камней. Знай же: это не холм, а памятник, его камни ведут печальный счет. Рассказывают: когда Тимур шел в поход на горцев-язычников, он повелел каждому воину взять в руки камень и положить в кучу. Выросла большая гора. На обратном пути, возвращаясь с победой, воины Тимура сняли по камню и унесли с собой в Самарканд. Прошел последний воин, а гора осталась: остались камни убитых в походе. Так погибшие сами сложили себе памятник.

Есть на свете наследники Тимура, ищущие себе славы на путях войны. Презрительная киргизская поговорка говорит о них: «Если не сумел прославиться, подожги землю».

Сегодня с утра ехал рейсовым автобусом вдоль Иссык-Куля; когда дорога подходила к самому берегу, рядом по озеру бежало отражение солнца — вытягивающееся в струну на волнах, круглое и ослепительное между ними; потом, по долине, изрезанной холмами и ручьями, катили сквозь черноту пашен, побродил по Пржевальску, взял такси и приехал сюда. Сговорился с шофером грузовичка сыроваренного заводика «Санташ», что прихватит меня вечером в Пржевальск, отпустил такси, а сам по горной дороге поднялся на перевал.

Но прежде чем рассказать тебе, что меня сюда привело, послушай об Отчаянном тигре. 

Было это в шестидесятых годах прошлого века. В Китае, в трех западных провинциях (Шэньси, Ганьсу и Нинся) вспыхнуло восстание дунган: по-китайски «чжун-юань-жень» — «жителей срединной равнины». Не стану рассказывать тебе о ходе дунганского восстания: все равно «огонь в бумагу не завернешь» — на двух страничках не передашь всю силу страстей, остроту, трагичность и сложность этой многолетней борьбы. Расскажу только о последней странице дунганского восстания, когда Китай услышал имя Бый Яньху: Бый — родовая фамилия, Яньху — прозвище, означающее «Отчаянный тигр».

«Человек рождается от матери, а погибает за народ!» Горделивые слова эти произнес Бый Яньху, бросаясь в одну из битв. Верил ли он в победу, сказать трудно. Восстание — нам-то теперь это ясно — в то время было уже обречено: армии богдыхана почти в сто раз превосходили силы повстанцев. После ряда удач Бый Яньху потерпел сокрушительное поражение, крестьяне из его шэньсийских отрядов стали разбегаться по домам, а сам Отчаянный тигр, отступая и сражаясь вместе с несколькими тысячами человек, каждому из которых вместе с их женами и детьми грозили пытки и казнь, в конце концов очутился в Синьцзяни у подножий Тянь-Шаня.

Беглецы направились было в Кашгар, к правителю Якуб-беку, обещавшему им приют. Но в пути Бый Яньху узнал, что Якуб-бек намерен выдать его голову богдыхану за двести тысяч лан серебра: такова была цена, назначенная за голову Отчаянного тигра, неслыханная даже для Китая. Богдыхану все еще чудился пожар крестьянского мятежа, и он страшился побежденного вождя восставших. Положение беглецов казалось безвыходным. Стояла зима. Бый Яньху и его сподвижники очутились в замкнутом треугольнике: с одной стороны — месть, с другой — предательство, с третьей — белая смерть: ледяная цепь тянъ-шаньских хребтов, непроходимых зимой.