Но селекторный разговор с ним был вчера крутой.

— К утру надо все вспахать, Юрий Вильгельмович.

— Все не смогу. Прикомандированные тракторы уходят.

— На буксир тебя брать?

— Справлюсь сам. Но не к утру.

— Хорошо. Как зерновые?

— Две тысячи триста есть.

— Мало. Отстаешь тоже.

— Мало, согласен.

— Так что же, товарищ Мельцов, ты к утру двадцать пятого и отчитаться не сможешь?

— Утром будет сто процентов.

— Это уже можно принять, — смягчается директор. — Вопросы какие?

— Не выписан «Таежник» на последнее поле.

— Берите. Все будет оформлено.

Варлампию Михайловичу Минину из Поповского отделения, когда решили вопрос с вышедшими из борозды двумя гусеничниками (поломка), был задан тот же вопрос, причем прозвучал он более как требование:

— Как на двадцать пятое? Будет отчет?

— Я не понял.

Директор чуть раздраженно повторил, резче и громче.

— Принимаю меры, — последовал ответ. — Будет.

В Соколятах управляющий Федяков Михаил Андреевич. Стаж в этой должности девять лет. Там всегда порядок. В первом, то есть местном, отделении у Федякова же, но Геннадия Васильевича, механика по образованию, только две самостоятельных посевных, но здесь проще, ибо рядом.

Хотя нет ничего в скоротечную весеннюю пору главнее сева, других забот у директора еще сто, и все безотлагательные.

Приехал районный инспектор по заготовкам, поторапливает со сдачей мяса. Не очень приятен и не вовремя этот визит, как будто директор сам не знает, что еще не рассчитался с государством, но уж коли приехал — послушай.

— Зайди ко мне, — говорит директор, нажав на селекторе клавишу зоотехнической группы.

Главный зоотехник — человек и специалист молодой, работает первые годы, и далеко ему еще до того опыта, который тяжел как камень, но с которым легче жить. У него приятное лицо, длинные красивые волосы — вот она, новая деревенская молодежь.

По сдаче скота у зоотехника есть предложения, но не все конкретно. Директор уточняет детали.

— Действуйте.

Зоотехник уходит вместе с заготовителем. В кабинет входит начальник райотдела милиции, с ним лейтенант, недавно назначенный в Сажино участковым инспектором.

Майор из бывших партработников, поэтому не поинтересоваться посевными делами ему было бы просто невежливо. Однако он знает и цену директорского времени, излагает просьбу: лейтенанту негде жить, месяц в совхозной гостинице вместе с летчиками, надо помочь с квартирой.

Директор делает запись в календаре.

— Займусь, как только отсеемся.

Не меньше неотложного и у своих.

Председатель рабочкома напоминает о бумаге, которая лежит на директорском столе. Это письмо и счет из области: совхозу выделена прошеная путевка от бюро международного туризма «Спутник». Стоимость ее четыре тысячи рублей, на тридцать человек. Или на пятнадцать соответствующая половина.

— Срок оплаты истекает, — говорит рабочком.

— Оплатим половину, — отвечает директор и приглашает бухгалтера. — Пошлем школьников, которые изъявили желание остаться работать в совхозе.

У рабочкома второй вопрос: совхозный павильон в пионерлагере механического завода ждет срочного ремонта. Это за Артями, уже скоро отправка детей.

— Трактор, тележку и стройматериал. На пионерлагерь, завтра, — говорит директор вошедшему прорабу, тоже молодому, роста баскетбольного, в роскошном белом свитере. — И завтра же на дорогу два гусеничника, киркователь и грейдер. Иначе полотно пересохнет, работа пойдет худо.

А на столе телеграмма: в Красноуфимск пришел вагон цемента, надо разгружать. Но ни отряд колесников с тележками, ни самосвалы, ни бортовые машины сегодня не снимешь с сева. Уходят сроки, упусти их — и не сосчитаешь потерь.

И хотя директор знает все грозные постановления об использовании подвижного состава, о жестких нормах времени на разгрузку, решение принимает одно:

— Будем платить штраф…

Но он знает и другое: в эти самые дни, под вечер, и в Артях и в Красноуфимске катят по улицам грузовики, в кузовах парящий навоз или перегной; у всех рейсы до ближних коллективных садов; там тьма народу — мужчины в плавках, женщины в купальничках, они с восторгом встречают подкатывающие одна за другой груженые машины. Там тоже посевная, и, хотя с тех ухоженных участочков ничего государству не сдавать, шоферы охотнее ведут машины туда…

А ему надо сеять, скот кормить и строить; ему нынче надлежит получить 161 тысячу центнеров зерна, 44 тысячи центнеров молока, девять тысяч центнеров мяса — значительно больше, чем в предшествующем году, и львиную долю этого отправить государству; да еще поставить дело так, чтобы иметь запланированную прибыль в четыреста почти тысяч рублей. А присланные из Свердловска шоферы как раз сегодня пришли к главному агроному и заявили, что срок их командировки истек, что они не останутся и часу, и зря Манылов (автопарком в сев распоряжался он) униженно просил их хотя бы по одному рейсу сделать на станцию за цементом…

Придется пульману постоять, а тем, кто говорит, что Лиссон любит строить, пусть хоть раз икнется.

Только в десять часов он выходит из кабинета. — Проеду по полям, — говорит секретарю. — Буду в три.

Шоферу сказал:

— Сначала к Минину.

Варлампий Михайлович почему-то сегодня беспокоил.

В машине вдруг вспомнил тот счет на желтоватой бумажке, что подписывал только что — авансом! — на молодежь, которая завтра придет работать к нему.

А давал он и другие авансы…

Пятидесятые годы. В соседях секретарь Артинского райкома партии возил по колхозам корреспондента, показывая тому, с какой радостью встретили колхозники новинку — денежное авансирование, по десять копеек на трудодень. Лиссон со своим правлением взял выше — по полтиннику. А это по тогдашним деньгам пять коробков спичек…

Катушка воспоминаний раскручивается все глубже в утекшие годы.

Лето 1955-го. Нижнесергинский район, деревня Тюльгаш.

Общее собрание в колхозе «Искра», долгое и тяжелое. Снимают председателя — человека вроде бы умного, способного, но павшего духом от неудач, спившегося, потерявшего веру в себя. В президиуме секретарь райкома партии Глазырин и новый «кот в мешке» (так думают колхозники), посланец Первоуральского новотрубного Николай Михайлович Лиссон.

Проголосовали: Лиссон так Лиссон, пусть поруководит еще и этот. Не впервой…

Тюльгаш, Тюльгаш… Ни дорог, ни хорошей связи. Горы да леса, кособокие лоскуты полей, сырые даже на вершинах и сорные повсюду, тощая, скудная земля… Чем кормились возле тебя люди, как удавалось им на твоих подзолах и суглинках снимать с гектара те семь-восемь центнеров, которые случались лишь в лучшие годы, а в недороды и вовсе: колос от колосу — не слыхать человечьего голосу?

Но люди жили и работали. Здесь, в Тюльгаше, молодой, а лучше сказать, новый председатель познал ту великую истину, что стойкость народа безмерна, что в какие бы условия он ни был поставлен — он будет жить и оставаться самим собой. А условия жизни тогдашних его односельчан определялись отнюдь не только той скудной землицей, где когда-то поселились их деды. Исправлять надо было многое, очень многое… Собственно, не об этом ли говорило то постановление, которое позвало его, трубопрокатчика, приехать сюда, привезти семью да еще маленькую библиотечку с передовым сельскохозяйственным опытом артелей типа «Зари», что за Ачитом, которые, как ни крути, были очень редкими в ту пору островками.

Что делал, что сделал он в Тюльгаше?

Сколачивал партийный и колхозный актив — свою опору. Требовал от специалистов культуры земледелия и животноводства, немного строил, искал способы хоть как-то улучшить дела на фермах.

А там — сплошной примитив. Воду для скота возят с реки в бочках. Сливают в коровниках в чаны, «для сугреву». За дояркой закреплено восемь-десять коров. Она и доит их, и кормит, и таскает на себе корм со двора, сама убирает в поле корнеплоды, и чистит стойла, и молоко уносит на сдачу. Да добро бы и другие работали, как эти старательные, ко всему притерпевшиеся женщины. А то вдруг ЧП: коровы отказываются пить воду — день, два, три… Четвертый не пьют. Председатель приказал вычерпать чан, сменить воду. Дочерпались до дна, а там муть от расползшегося зеленого коровяка. Пьянчужка-водовоз, лодырь, чтобы поменьше было ему хлопот, подбросил в чан лепеху.