Пока Фролов с закрытыми глазами размышлял о своем прошлом, Иван Митрич тоже загрустил от нахлынувших воспоминаний. Ему вдруг предстала залитая вечерним солнцем улица большого ставропольского села, хатенка с голубыми ставнями, большая широколицая с русыми длинными косами, еще полная силы и свежести жена Наталья, стирающая в простом ситцевом платье или хлопочущая у печки, меньшой сын Васятка, которому осенью должно было исполниться восемь. Митрич вздохнул, подумав о том, как пахнет сейчас развороченный чернозем, как хорошо было бы пройтись рядом с конем по борозде.

Фролов повернулся на бок и откашлялся.

Солнце проглянуло сквозь тучи, и через квадратное окно в палату проник косой луч. Он пробежал по серым стенам, скользнул по бледному лицу Панкратова. Иван Митрич оживился, сразу в серых запавших глазах заблестели огоньки, лохматые брови приподнялись, и бледный румянец заиграл на щеках.

– Гляди, Андреич, солнышко! – громко воскликнул он. – Весна, весна идет. Ты погляди, какое оно яркое, солнышко. Эх, земля теперь какая ядреная! – Иван Митрич мечтательно вздохнул, нахмурился. – Пахать нужно, пахать. Эх, вспомню я, как раньше… Хоть и жилось погано, а выйдешь в степь – душа радуется, свежим воздухом не надышишься. Так, Андреич, добрая работа крестьянская.

– Добрая, – тихо отозвался Фролов.

Слова Панкратова неожиданно затронули его. И хотя он и сейчас знал, что никогда этого не сделал бы, но чтобы поддержать разговор, сказал тихо, стараясь придать своему голосу особую торжественность:

– Дай только выжить, Митрич. Выживу, пойду в отставку, сам займусь земледелием. Хорошо весной, Митрич, в поле, ах и хорошо. Просто сам за плуг взялся бы!

– А я вот не гожусь, – с тоской сказал Митрич, – куда мне, безногому. Эх и судьба!

Иногда Фролов пробовал просвещать своего соседа. Он рассказывал ему про известных полководцев, ученых, и Митрич, слушая эти рассказы, в душе был признателен ему, начинал думать, что Фролов совсем не плохой человек. Особенно понравился ему рассказ про Архимеда.

– Чудак этот Архимед! – повторял он. – Гляди, богатырь какой нашелся. У нас на селе дед Архип был, так тот семь пудов поднимал и точки опоры не искал. Вот это да, скажу я… Только и он надорвался, грыжу нажил. Это от семи пудов, значит, грыжа. А Архимед мир хотел ворочать. Да куда ему! Мир только большевики ворочать могут!

Митрич не заметил, как с бледного чахоточного лица штабс-капитана сбежала усмешка и под острыми скулами нервно забегали желваки. Фролов стиснул зубы и промолчал. Он опять вспомнил о своем родовом имении, конфискованном большевиками. Слова Митрича задели больную рану.

Вечером Фролов долго расспрашивал Панкратова о положении на фронтах. Когда Митрич говорил об успехах красных, лицо офицера темнело, губы сжимались, а зеленоватые глаза становились холодными и жесткими. И тогда между ними вставало что-то новое, что резко отделяло одного от другого. Штабс-капитан смотрел на соседа молча и строго.

– Эх, Иван Митрич, – пересилив себя, с укором говорил он и вздыхал, – старые мы с тобой люди. Вот у меня виски уже седые, да и у тебя в голове белый волос есть. И должен я тебе сказать попросту, по-стариковски: остановись ты вовремя. Куда идешь? Разве ты правильно сделал – ушел к красным? Вот давай рассудим. – Фролов скинул с себя одеяло и сел, свесив с кровати босые ноги. – Жил ты спокойно и тихо, – сказал он, – две ноги имел, жену, детей. И жизнь тебе такую бог определил. Он всемогущий, Иван Митрич. Он создал мир, он поставил законную власть. И мы, жалкие рабы его, должны за это день и ночь молиться. А ты? Семью ты кинул, Иван Митрич, хозяйство кинул, а сам пошел с этими бандитами. И против кого пошел? Против законной власти. А власть же от бога. – Фролов укоряюще покачал головой. – Ты Библию читал?

– Ну, читал.

– А Священное писание?

– Тоже читал.

– Так вот: бог – он твой творец, или демиург по-гречески. Только он в состоянии познать любое явление природы, создателем которой является. Бог установил отношения между людьми, и люди не должны их нарушать, Митрич. А ты стал на сторону тех, кто пытается нарушить эти отношения.

Панкратов добродушно усмехнулся, погладил рыжую колючую бороду и хитровато подмигнул:

– И откуда у тебя такая набожность, Петр Андреевич? Ведь ты же офицер, а не поп. А речи ведешь, любой поп позавидует. Нет, Петр Андреевич, напрасно ты меня стращаешь. Нас так не первый год стращают. Нас батюшка-царь этак вот стращал-стращал, а мы ему шею набок свернули. Керенский стращать надумал, и ему то же сделали. А теперь, Петр Андреевич, поздно стращать нашего брата. – Иван Митрич сделал паузу и с усмешкой оглядел Фролова. – Москва наша, Питер тоже наш. На юг конная продвигается, скоро весь юг займет. Вся Россия будет наша, советская!

Штабс-капитан презрительно улыбнулся, обнажая редкие желтые зубы, и смерил своего собеседника уничтожающим взглядом.

– Вся Россия наша… – передразнил он. – Не будет никогда этого. А про Антанту ты слыхал? Не ошибись, Митрич. Цыплят по осени считают.

Они поглядели друг на друга, и Фролов с великим удовлетворением отметил, что лицо Митрича нахмурилось и глаза обеспокоенно забегали.

– А ты скажи, Петр Андреевич, много у них танков и аэропланов?

Фролов раскатисто захохотал.

– Что ты, Митрич, вот чудак. Против такой силы не устоять красным.

Панкратов стал невеселым, хмурым.

– Так, американцы и англичане, – ни к кому не обращаясь, говорил он, – чего забыли они на нашей русской земле?..

Здоровье Фролова резко ухудшилось. Его непрерывно бил сухой кашель. Петр Андреевич еще больше пожелтел, острые скулы выдались вперед. Кашель вызывал, видно, сильные боли. В часы приступов лицо штабс-капитана становилось смертельно бледным, на лбу выступал холодный пот.

За последнее время Фролов сделался очень раздражительным. Один раз ночью он разбудил Ивана Митрича. Тот спал крепко и проснулся неохотно.

– Чего, Андреич? – недовольно спросил он. Штабс-капитан сидел на кровати, подобрав под себя босые желтые ноги, глаза его торопливо бегали по палате.

– Страшно, Митрич… страшно, – хрипло прошептал он.