– Слишком жесткая. Нужно замесить.

Не обращая внимания на присутствие Риза, она, расшнуровав платье, сняла его. С голыми руками и ногами, в одной сорочке села на скамью и погрузила пальцы в серую глину.

Однако она не забылась, он чувствовал это. Ее невеселые думы будто витали в воздухе. Он ощущал ее печаль так же явно, как и инструмент в своих руках.

Глина действительно была очень жесткой, жесткой, как камень.

– Нужна вода? – поинтересовался Риз.

– Да, наверное, – печально ответила Джоан.

Он встал, набрал из колодца воды, принес, а сам примостился на противоположном краю скамьи. Не выдержал и, решив ей помочь, плеснул немного воды.

Они молча замешивали глину. В ее движениях не чувствовалось жизни, они были механическими и слабыми, голые колени выглядывали из-под подоткнутой сорочки, но ей не было до этого никакого дела.

– Ты знал, – сказала она тихо.

– Я угадал. Я не был уверен.

– Как?

– Построил умозаключения из того, что ты рассказывала. Собрал по кусочкам. Я умею читать мысли, даже если сказано всего одно-два слова.

– И тебе пришлось спросить, потому что ты не был уверен.

– Это действительно меня не касается, Джоан. Все не так, как ты думаешь.

Она недоверчиво посмотрела на него и ударила кулаком по глине.

– Но это касается меня.

Он задумался, в каком тоне лучше вести беседу, и понадеялся, что выбрал верный.

– Когда я был мальчиком, еще младше, чем Марк, женщина, которую я знал, приглянулась одному знатному человеку – местному лорду, который привык получать все, что хотел. Она отказала ему, но он не сдался. Она была свободной девушкой из семьи ремесленника, но это было не важно.

Джоан не смотрела на него, ее пальцы напряглись на комке глины.

– Он мог бы подкараулить ее и взять силой, но это было не в его манере. Вместо этого он заставил ее страдать. И не только девушку, но и всю ее семью. Он приказал, чтобы никто не давал им пищи и работы. Он запугал каждого, кто мог бы им помочь, но ни разу не обидел ее лично. Все ее родственники голодали, даже дети.

Ее руки остановились. Она смотрела на глину.

– И как она поступила?

– А как она могла поступить? Пошла к нему. По своей воле, как того требовало его честолюбие, но это был вынужденный поступок. Если бы он приставил к ее горлу нож, она была бы более свободна в своем выборе. Он не вынуждал ее стать его любовницей, но, чтобы она осознала степень его могущества, заставил всю семью расплачиваться за ее упрямство. Так я впервые стал свидетелем того, как порок и коварство одержали победу над добродетелью и любовью.

Джоан закрыла глаза. Дрожь пробежала по ее телу. Он накрыл ее руки своими ладонями.

– За что тебе пришлось расплачиваться, Джоан?

Она сидела неподвижно, но ее рука сильно сжала комок глины.

– За Марка, – прошептала она. – За жизнь моего брата. Он убил бы его, и никто не смог бы этого предотвратить.

Боже праведный! Он крепко схватил ее за руку, чтобы сдержать свои чувства и успокоить ее. Ей не нужно было говорить, кем был «он». Он не был пьяным рыцарем, празднующим победу; он был человеком, который шел в бой под флагом Мортимера.

– Дорогая, у тебя не было выбора. Пойми и прими это, и никогда больше не говори, что продала себя.

Джоан опустила плечи еще ниже. Воспоминания стали одолевать ее. Риз подошел к ней.

– Джоан…

Она вытянула руку вверх, останавливая его.

– Нет, пожалуйста, не надо. Пожалуйста, дай мне побыть одной.

Он поднялся, неохотно отступая. Она казалась ужасно слабой, несчастной и одинокой. Он чувствовал, что его сердце вот-вот разорвется от сострадания к ней.

Проходя мимо, он погладил ее волосы настолько нежно, что она и не почувствовала его прикосновения.

– Прости, Джоан. Я должен был раньше это понять. Боюсь, что с каждым моим прикосновением к тебе возвращаются те тягостные воспоминания.

Джоан принялась замешивать глину, вкладывая в это всю свою силу и молясь, чтобы глина впитала в себя все ее страхи. Но что-то работа не спорилась в ее руках. Отчаяние охватило ее, переполняя душу, сжимая горло, оно хотело покинуть тело – пролиться соленым дождем. Джоан собрала всю свою волю, чтобы не допустить этого, но тяжелый ком рос, стремясь вырваться наружу, пока слезы не закапали на ее руки, замешивающие глину.

Время пришло, хотела она того или нет. Больше трех лет ей удавалось лавировать между Сциллой и Харибдой, сдерживая себя, идя на компромиссы, но сейчас все изменилось. Вопросы Риза разбередили еще кровоточащие душевные раны, слезы безысходности лились из ее печальных глаз, и она не могла остановиться. Ни один из верных способов убежищ не помог – ни злость, ни ненависть, ни ремесло.

Раньше работа с глиной всегда приносила ей успокоение, но сейчас она чувствовала, что это не помогает – чувства рвались на свободу, а душа не могла обрести равновесие. По мере того как чувства волнами накатывали на нее, она все ожесточенней принималась месить глину; при этом, отдаваясь болью во всем теле, из груди вырывались прерывистые рыдания. Слезы лились ручьем на комок глины, а картины событий прошлых лет настолько явственно вставали перед ее глазами, что, казалось, этих трех лет как и не было.

Воспоминания о Ги и его домогательствах почти не терзали ее бедный рассудок, настоящей пыткой были не события той ночи. Гораздо мучительнее было вспоминать о безысходности, сродни чувствам попавшего в западню зверя, которую она испытала, проснувшись на утро после той страшной ночи. Теперь она наконец отчетливо поняла, что та давняя трагедия была трагедией не столько ее тела, сколько духа. Душевные муки на протяжении этих трех лет изо дня в день опустошали ее. И вот теперь – оцепенение, одиночество и беспомощность… отвращение и ненависть к себе самой. У нее было такое чувство, будто она вывалялась в грязи, и никакая ванна никогда не поможет ей отмыться.

Она боролась с прошлым, стараясь не признавать этого, боролась ожесточенно, заглушая боль трудом, не гнушаясь самой тяжелой работы. Боль сковывала ее душу и тело, проникая в самые потаенные уголки, сжимая ее в своих тисках все сильнее и сильнее, пока Джоан не обессилела.

Безудержно рыдая, как бы проваливаясь куда-то, она слепо продолжала вымещать свою злость на глине. Чувства готовы были покинуть ее, сознание отказывалось понимать, что происходит, оно ускользало, пытаясь найти, но не находило убежище в чем-то привычном.

Голова раскалывалась от боли, грудь готова была разорваться, рыдания душили, не давая дышать. Она обхватила свое тело руками в отчаянной попытке успокоиться.

Это была самая острая тоска, которую она когда-либо испытывала. Поняв, наконец, что ее мучит, Джоан почувствовала себя немного лучше, но чувства по-прежнему были остры, она не могла успокоиться, – осознание утраты разбивало ее сердце, пронзительная тоска усилила боль.

Джоан наклонилась, прижимая руки к груди, словно защищаясь от чего-то. Она скорбела о том, чего ее лишили, – не беспечности, нет – невинности, счастья и веры. Она скорбела о своем детстве, о той девочке, которой когда-то была.

Нахлынувшие воспоминания закружили ее, словно бешеный ураган. Она как будто на мгновение потеряла рассудок, вся сосредоточившись на боли, немилосердной боли, грозившей разорвать ее сердце.

Медленно, но как и все бури, ослабла и эта. Джоан пыталась восстановить равновесие, судорожно сглатывая, подавляя приступы мучительной ярости. Ее глаза высохли, но в горле еще першило.

Как медленно возвращалось все на круги своя! Покой постепенно воцарялся в ее душе, неся с собой иное видение мира, иное восприятие всего, что окружало ее, и едва ощутимое облегчение.

Она пришла в себя, и как будто заново взглянула и на скамью, и на ком глины. Пока она боролось с собой, над садом сгустились сумерки. Джоан опустила руки в теплую массу на доске между коленями: глина была неоднородной, с комками и неровностями.