В юности читаешь, заглатывая страницы. Каким я себе представляла тогда Лавренева, автора «Марины», «Ветра», "Сорок первого"? Не помню. Но когда узнала, что он был комендантом Алушты, удивилась. Чему? Несоответствию между какой-то подчеркнуто кабинетной внешностью писателя и его биографией? Несоответствию между громкой известностью писателя и моим маленьким, пыльным городом под черепичными крышами? Или удивило то, что я застала город в том же обличии, в каком видел его писатель, и купальни еще стояли те же самые, куда он отправил пулеметчиков на случай высадки десанта?

Имя Н. А. Маркса в Крыму вспоминают часто. Еще и потому, что многие считают его одним из прототипов профессора Горностаева из неумирающей пьесы Тренева "Любовь Яровая".

Начиная этот рассказ, надо сказать, однако, что Н. А. Маркс долгое время был не профессором, а генералом. Причем, что это был за генерал, говорит хотя бы выписка из "Послужного списка" четырнадцатого года: "Генерал-лейтенант Маркс имеет ордена: Св. Владимира 3 степени, Св. Анны 2 и 3 степени и Св. Станислава 1, 2 и 3 степени… Персидский Льва и Солнца 2 степени со звездой и Бухарский — золотой звезды 2 степени".

Однако боевой генерал, 35 лет прослуживший в пехоте, начавший свой путь в армии унтер-офицером, Маркс в 1906 году под влиянием либеральных веяний службу свою оставил и поступил вольнослушателем в университет. И скоро благодаря настойчивости и исключительным своим дарованиям стал профессором археологии.

Таков первый резкий поворот судьбы этого удивительного человека. Второй случился в годы революции и гражданской войны в Крыму. Впрочем, поворот если и был резким, то не таким уж неожиданным. Ведь еще в четырнадцатом, снова попав в армию, Маркс сумел предотвратить ряд необоснованных арестов, еврейских погромов. А в мае семнадцатого года встречал в одесском порту прах мятежного лейтенанта Шмидта и возложил на гроб его венок: "Лейтенанту Шмидту, который погиб за свободу, и его сподвижникам". В девятнадцатом году, а с него начинается наш рассказ, генерал Маркс командовал не воинским подразделением, а Феодосийским отделом искусств, где служил вместе с революционно настроенным писателем Вересаевым…

Рядом с Феодосией в это время на Акмонайских позициях прочно удерживались белые. Но профессор белых не боялся, как не боялся он, впрочем, ничего на свете, кроме тьмы невежества. Ибо душа у Никандра Александровича Маркса была беспокойной душой просветителя. Просветительство, служба в советском учреждении припомнились профессору, когда Феодосию заняла Добровольческая армия…

Поставили к стенке несколько рабочих за сочувствие большевикам, крестьян за то, что осмелились возделывать помещичьи земли, как свои собственные. Топтали по полу Феодосийского отдела искусств смешанные с брызгами стекла плакатики, брошюры, открыточки тех лет. Одна особенно почему-то раздражала. На ней были изображены детские, тесно сблизившиеся головки кружочками, надпись: "Мы требуем!"

— Господа, полюбуйтесь, какой разврат: уже и младенцы требуют!

— Чтоб мух, видите ли, не было требуют. Чтоб грудью их кормили… материнской! — расхохотался еще один из топтавших.

— По заказу генерала какого-то рисовалось.

— Как — генерала? Какого генерала?

Добровольческая армия пила, гуляла, расстреливала, наводила страх, загоняла обратно в подвалы, в глинобитные мазанки. Профессор Маркс, знавший, что ему не поздоровится, когда придут белые, тем не менее, не успел уйти в горы, как предлагали, или эвакуироваться: в Феодосию с большим опозданием привезли зарплату для учителей. Маркс же не счел возможным выехать из города, не раздав денег. Пока учителя получали зарплату, оказалось — путь отрезан. Маркс удалился в свои Отузы, но очень скоро, ночью, к нему ворвались, были грубы, однако, уходя, штабс-капитан сказал жене профессора:

— Мадам, можете не волноваться. Суд будет скор и справедлив. — В дверях офицер обернулся, длинно подмигнул светлым глазом. — Снимут с генерала порточки, всыпят шомполов по первое число, и никакой Руссо не поможет…

Профессора некоторое время продержали в Феодосии в одном из номеров «Астории», "Хотите — убейте, но бить себя не позволю!" — крикнул при допросе профессор озверевшему есаулу.

Потом Маркса повезли в Екатеринодар через Керчь, где в это время совершались массовые казни. Пьяные от безнаказанности деникинцы митинговали, призывая друг друга к твердости и впадая в истерику. По дороге два раза профессора выводили из теплушки на такие митинги. Оттесняя конвой, протискивались к профессору вплотную: "Что? Сам Маркс? Красный главнокомандующий? Зачем миндальничать, в расход пустить — будет урок публике, господа!"

Неизвестно, чем для Маркса кончилось бы все это, не кинься вслед за ним Максимилиан Волошин. Волошин старался смягчить обстановку, представляя Маркса не как генерала, а всего лишь как частное лицо — профессора в отставке. Чудом и стараниями Волошина генерал живой вернулся в Крым. Но в Отузах оставаться было опасно.

"А где тут живет Маркс? — спрашивали деникинцы местных жителей. — Как это никто не удосужился прекратить его позорное существование?"

Злоба накалялась, но, в конце концов, Марксу удалось уехать на Тамань, там он встретился с красными, получил от одного из кубанских отрядов полуфантастическое предложение командовать всеми частями Красной Армии на Кавказе, добрался до Екатеринодара и здесь был выбран ректором Екатеринодарского университета.

К сожалению, здоровье его, подорванное арестом, ослабло, Маркс умер зимой следующего года. В памяти екатеринодарцев и вообще современников он остался как красный профессор.

Что же касается другого профессора — Горностаева, он похож на Никандра Александровича даже частностями своей судьбы. Правда, Горностаев менее активен.

И еще: читая воспоминания Вересаева, думаешь, что и внешность Горностаева (которого Швандя, ни много ни мало, путает с основоположником научного коммунизма) имеет прямое отношение к наружности Никандра Александровича с его "огромной головою и густыми спадающими волосами, как львиная грива". Однако фотографии говорят: нет, тип лица у него совсем другой. А львиная грива сильно преувеличена.

Что ж, львиная грива и огромная голова, и соответствующая борода были у другого интеллигента, тоже преданного идеям просветительства и знакомого Треневу, — у Максимилиана Александровича Волошина. И перекличка имен, наверное, как-то подсказана тем, что многие звали Максимилиана Волошина коротко — Макс.

Впрочем, решать вопрос о прототипах всегда сложно. Да и нужно ли? Важно, что были люди, та часть русской интеллигенции, которая отлично понимала, в каком долгу она перед всеми, кому застили свет.

Время покорения Северного полюса я помню хорошо. Особенно те дни, когда страна волновалась: успеют снять со льдины или не успеют? Не знаю, как взрослые, я в глубине души была твердо уверена — успеют. Но уверенность уверенностью, а все-таки несколько раз на день и даже ночью мы с бабушкой ходили в город слушать, что скажет раструб-тарелка, висевшая на столбе посреди базара. Называлась тарелка громкоговоритель, теперь это слово почти забыто.

У некоторых были свои «тарелки» дома. Но мы, присвечивая себе фонарем "летучая мышь", шли в центр с самой дальней окраины Алушты, с Поповки, которую еще не привыкли звать Ильичевкой.

Стояла дождливая, но теплая погода, фонарь выхватывал перевитые, стеклянно отсвечивающие струи воды, лужи под ногами отражали керосиновый красный огонь, тихо было, медленно текло время в Алуште.

В других городах оно наверняка текло не так, иначе никогда бы людям не добраться до Северного полюса. Я до боли в груди чувствовала бег этого времени и тосковала. Как я тосковала в маленькой, сонной Алуште, где хлюпали лужи, звенели козьи бубенцы, и ничего не могло случиться!

Когда папанинцев наконец сняли со льдины и привезли в Москву, в Алуште и Алуштинском районе тоже началась «эпидемия»: отряд имени Папанина, дружина имени Папанина, несколько колхозов имени Папанина! Тогда я не знала, что Иван Дмитриевич Папанин наш земляк и не только земляк, но активный, смекалистый, удачливый борец за Советскую власть в Крыму.