Рассказ о поиске российским, и в частности петербургским, обществом форм взаимоотношений с проституцией был бы неполным без характеристики аболиционизма. В XVIII—начале XIX в. так называлось движение за отмену рабства в Америке. Примерно с 60—70-х гг. XIX в. аболиционистами стали себя именовать сторонники отмены врачебно-полицейского контроля за проституцией. Это течение получило значительное распространение и в Англии. В России борьба за уничтожение регламентации проституции активно началась на рубеже XIX—XX вв. Действительно, именно тогда общество, в целом уже свыкшееся с существованием легального института продажной любви, обратило свое внимание на личность проститутки и ее судьбу. Несформировавшиеся аболиционистские настроения, конечно, давали о себе знать и раньше, свидетельством чему могут явиться примеры хрестоматийной известности. Любопытно при этом отметить, что именно введение в 40—60-х гг. XIX в. законодательных актов, регламентирующих жизнь публичных женщин, спровоцировало внимание, в частности литературной общественности, к проблеме проституции. Так, в 1848 г. Н. А. Некрасов написал знаменитое стихотворение «Когда из мрака заблужденья…», являющееся, по устоявшемуся в российской литературной критике мнению, одним из первых произведений, где падшая женщина вызывает сочувствие как жертва тяжелых социальных условий. Аналогичным настроением проникнуты и стихотворения «Еду ли ночью по улице темной…», «Убогая и нарядная», а также неоконченная повесть «Жизнь и похождения Тихона Тростникова». Время появления этих произведений совпадает с периодом организационного оформления и начала деятельности Врачебно-полицейского комитета — 40—50-ми гг. Создается впечатление, что раньше в России продажных женщин не было вообще, и лишь ущемление их в правах напомнило общественности, что в действительности этот слой населения существует. Только как жертву общественного темперамента и жестоких законов рассматривали проститутку и российские писатели в 60—70-х гг. Таковы, к примеру, героини Ф. М. Достоевского — Соня Мармеладова («Преступление и наказание»), Лиза («Записки из подполья»), в какой-то мере даже Настасья Филипповна («Идиот»).

Подобный нарочито филантропический настрой русской литературы наводит на мысль о том, что, не справившись с проблемой секса и взаимоотношений полов, писатели, обращаясь к проблемам проституции, занимались своеобразной сублимацией. Такой подход позволял осудить тенденции «чистого гедонизма» в литературе и в то же время поднять смысл ее общественного долга, как представляется, несколько сомнительным способом. В целом же вспышка интереса к судьбам падших женщин в 40—70-х гг. XIX в. была, конечно, вызвана двумя обстоятельствами: введением специального законодательства по проблемам регламентации проституции и подъемом общедемократического движения в России. Почти аналогичные обстоятельства спровоцировали развитие аболиционистских настроений в российском обществе и на рубеже веков. В это время в Европе прошло несколько конгрессов и съездов по приостановлению торга женщинами. Кроме того, вопросы проституции почему-то традиционно смешивались общественным сознанием с проблемой притеснения личности.

В определенной степени идеи отмены регламентации на рубеже XIX—XX вв. были подняты российскими литераторами, в частности Л. Н. Толстым в «Воскресении», А. И. Куприным в «Яме» и др. Действительно, можно согласиться с В. В. Воронским, писавшим в 1910 г.: «Очевидно, мир падших женщин до сих пор остается для(русского интеллигента объектом покаянных настроений, каким он был для длинного ряда литературных поколений. Образ проститутки как бы впитал в себя, в глазах интеллигента, все несправедливости, все обиды, все насилия, совершенные в течение веков над человеческой личностью, и стал своего рода святыней»[214]. Но если у литераторов обращение к проблеме продажной любви не выходило за пределы отвлеченного морализирования, то часть русских юристов и медиков стали переводить этот вопрос во вполне практическую плоскость.

Российские сторонники аболиционизма обрушились в первую очередь на дома терпимости. Уже на Первом съезде по борьбе с сифилисом в 1897 г., прошедшим в целом — благодаря давлению врачей-практиков во главе с В. М. Тарновским — под знаком требований регламентации проституции, часть делегатов высказали «особое мнение», настоятельно требуя уничтожить все публичные дома[215]. Активно выступала против официальных борделей М. И. Покровская, заявляя, что они для мужчин «служат местом развлечения, а женщины играют там роль настоящих жертв»[216]. Отрасти разгорелись и на Первом съезде по борьбе с торгом женщинами в 1910 г. Многие выступавшие говорили о вреде именно публичных домов. Член Российского общества защиты женщин Н. М. Боровитинов, причисленный к канцелярии Государственной Думы, требовал немедленного закрытия всех увеселительных заведений в Петербурге, так как «существование притонов разврата с ведома и разрешения правительственных властей противоречит этическим воззрениям современного общества и подрывает в глазах общества престиж государства», «а публичные дома усиливают вообще разврат среди мужчин и женщин, в особенности наиболее утонченные его формы, изощряясь в культе сладострастия и половой извращенности»[217]. Звучит это несколько странно, так как в 1910 г. в городе, как известно, оставалось всего 32 борделя с 300 женщинами — в основном очень дешевые заведения для удовлетворения нужд простого народа, которому было не до эротических изысков. В свете этого не менее странными представляются и воспоминания дочери Г. Распутина М. Распутиной, писавшей о том, что в начале века петербургские дома терпимости «были укомплектованы» девушками из Африки, Азии, Южной Америки, что «здесь можно было увидеть разнообразные сцены, изображающие порок». По словам М. Распутиной, большим успехом пользовалась пантомима, разыгрываемая в одном из борделей города. Она изображала «классную комнату, где миловидная учительница, заручившись поддержкой своих питомиц, раздевалась догола и предавалась порочной любви с одной из девочек». Можно было якобы увидеть в публичных домах сцены скотоложества и гомосексуализма[218]. Позиция М. Распутиной понятна: она всячески старалась очистить образ отца от скверной славы развратника и сластолюбца, переложив вину за процветание порока на атмосферу Петербурга в целом. Но аналогичные утверждения непростительны медикам и правоведам.

Российский, в том числе петербургский, официальный разврат был до удивления примитивен. «Египетские ночи» и «афинские оргии» существовали лишь в воспаленном воображении эротоманов. Реальность оказывалась гораздо прозаичнее и потому страшнее. Конечно, не следует отрицать, что среди петербуржцев имелись выражаясь современным языком, и представители сексуальных меньшинств, и лица, склонные к зоофилии. Но подобные сексуальные изыски не могли быть введены в ранг официальных услуг в публичных домах именно благодаря столь не нравившемуся демократически настроенной общественности врачебно-полицейскому надзору, хотя это почему-то не принималось во внимание. Напротив, Первый съезд по борьбе с торгом женщинами потребовал от правительства решительно покончить с и без того находившимися на грани упадка публичными домами.

Властные структуры тянули с решением этого вопроса, пытаясь передать его на усмотрение органов городского управления, в частности Думы. Врачебно-полицейский комитет, напротив, настаивал на существовании и даже расширении сети борделей, так как за их обитательницами легче было следить. В 1912 г. представители комитета высказывали свою идею в Министерстве внутренних дел, что вызвало бурный всплеск возмущения аболиционистов. В начале 1913 г. они вновь развернули кампанию за полное уничтожение публичных домов. История же рассудила по-своему. Административно-медицинские учреждения не в состоянии были поддерживать индустрию продажной любви в формах, более удобных для контроля и регламентации, и эти формы отмирали сами по себе. Однако это мало удовлетворяло аболиционистов, которые параллельно продолжали вести борьбу за полную отмену всякого надзора за проституцией.