Судя по статистическим данным, идеи социалистического аскетизма не прижились в пролетарской среде в 20-е гг. Юноши и девушки с фабричных окраин рано и вполне безответственно продолжали вступать в половые связи. Это, конечно, не имело ничего общего с идеалами свободной любви, о которой мечтали демократы прошлого. Думается, что в первое послереволюционное десятилетие в сексуальном поведении представителей пролетариата даже такого крупного города, каким был Ленинград, не произошло сильных изменений ни с точки зрения особой его либерализации, ни с точки зрения одухотворения.

По-иному складывалась ситуация в 30-е гг. Форсированная индустриализация со «штормами» и «штурмами» не прошла мимо Ленинграда. Его население только за период с 1926 по 1932 г. увеличилось почти вдвое, достигнув 2,8 млн. человек. Прирост численности горожан происходил в основном за счет притока выходцев из деревни. Естественно, значительно пополнились и ряды рабочих, основным поставщиком которых стала сельская молодежь. Условия ее жизни в большом городе оказались весьма тяжелыми. Жилищная проблема в Ленинграде в 30-е гг. стояла весьма остро, и большинству приезжих молодых людей приходилось очень нелегко. Уже в 1928 г. комитет комсомола Балтийского завода с тревогой констатировал, что набранных на предприятия из ФЗУ ребят некуда селить. Многие подростки «живут в подвалах, на чердаках, ходят по ночлежкам»[333]. Самым реальным выходом из создавшегося положения представлялось открытие общежитий, количество которых в 30-е гг. неуклонно росло. К 1937 г. в Ленинграде насчитывалось 1700 общежитий, в которых проживало около трети молодых ленинградских рабочих. Цифра внешне не очень внушительная, но за ней скрывалась неприглядная действительность. В бывшем Ленинградском партийном архиве, ныне Центральном государственном архиве историко-политических документов, сохранилась докладная записка, адресованная руководителям областной организации ВКП(б) А. А. Жданову, А. С. Щербакову, А. И. Угарову, «О положении в ряде общежитий Ленинграда». Согласно этому документу, проверка, проведенная в феврале 1937 г., показала, что общежития «…не оборудованы в соответствии с минимальными требованиями, содержатся в антисанитарных условиях».

Авторы докладной записки были весьма сдержанны в своих оценках, что на деле означало следующее: «В общежитии фабрики «Рабочий» в помещении Александро-Невской лавры комната на 80 человек, нет вентиляции, нет мебели, кроме кроватей, больные живут вместе со здоровыми, стирка постельного белья не осуществляется, несмотря на распоряжение Ленсовета. В общежитии мясокомбината на 46 человек — 33 койки, отсутствует плита для варки пищи, всего один умывальник, рабочие из-за этого уходят на работу не умываясь… На фабрике «Возрождение» в общежитии в 30-метровой комнате живут 20 человек на 14 койках»[334]. Попутно здесь же отмечалось, что «в ленинградских общежитиях имеют место пьянство, драки, прививается нечистоплотность и некультурность…» Живущие там молодые люди нередко усваивали нормы поведения, характерные для криминальной среды. Секретарь комсомольской организации фабрики «Красный треугольник» рассказывал на страницах журнала «Смена», что речь общежитских ребят засорена «блатными» словечками, идеалом поведения для них служат представители «взрослой шпаны», а одна девушка, бывшая детдомовка, вообще с гордостью именовала себя «марухой». В переводе с «блатной музыки» 20—30-х гг. это означало — «развратная женщина, сожительница члена преступного мира, девка, проститутка»[335].

По сути, к концу 30-х гг. XX в. социалистическое государство воссоздало в бывшем Петербурге целый слой трущобных жителей с присущими ему привычками и нравами. Пьянство, азартные игры, воровство — характерные черты быта ленинградских рабочих общежитий, — конечно же, были неотделимы от половой распущенности. Она усугублялась невозможностью решить сексуальные проблемы посредством брака в условиях жилищной нужды. Опрос молодых рабочих, проведенный в Ленинграде в 1934 г., показал, что многие из них не женятся именно из-за отсутствия комнаты. Думается, что все эти факторы отнюдь не способствовали сокращению внебрачных, случайных связей в среде «передовой пролетарской молодежи». В 1933 г. бюро Ленинградского городского комитета комсомола вынуждено было принять специальное решение о борьбе с венерическими заболеваниями среди рабочей молодежи. В постановлении предлагалось «привлекать отдельных комсомольцев к комсомольской ответственности, а также к уголовной за половую распущенность», а кроме того, «особенно усилить борьбу с половой распущенностью в общежитиях промышленных предприятий»[336].

Это, конечно, косвенные, но достаточно красноречивые свидетельства фактов «свободной любви» весьма специфического толка, довольно невысокого уровня морали в области интимных отношений части молодых ленинградцев в 30-е гг. Примерно с 1932 г. в городе резко подскочило число правонарушений, совершаемых несовершеннолетними. С 1928 по 1935 г. количество задержанных малолетних преступников в возрасте до 18 лет выросло более чем в четыре раза, заметно превысив показатели предыдущего десятилетия[337]. Подростки чаще всего попадались на кражах, но и к половым преступлениям «беспризорники 30-х гг.» имели самое непосредственное отношение. Лица, совершавшие групповое изнасилование, в эти годы уже не становились объектом всеобщего внимания в отличие от небезызвестных «чубаровцев» по причине типичности этого вида преступлений для жизни социалистического Ленинграда.

По данным секретных сводок, поступивших в Ленинградский обком ВКП(б) из управления милиции города, летом 1935 г. в Нарвском районе группа подростков, частично состоявшая из беспризорников, частично из местной фабричной шпаны, систематически совершала изнасилования несовершеннолетних. В 1936 г. такие случаи имели место в Кировском районе. В 1937 г. в парке Ленина, там, где до революции размещался своеобразный «рынок» проституток, и на пляже у Петропавловской крепости было зафиксировано 9 групповых изнасилований[338]. Преступники, совершавшие подобные действия, как правило, отличались особой циничностью, вопиющей безнравственностью, жестокостью. И это были люди, которые не только сформировались в послереволюционный период, многие из них родились при Советской власти. Известный врач Л. М. Василевский, и до революции, и в начале 20-х гг. активно занимавшийся изучением норм сексуальной морали молодежи, справедливо подметил, что «…половой разврат — родной брат постоянных армий и казарменного строя»[339]. Думается, что и сталинский социализм с его фетишизацией общественного образа жизни и нищенством большинства населения таил в себе и беспорядочность интимных связей, и половую распущенность.

Вероятно, это понимали и руководители властных структур, но разбираться в причинах подобных девиаций в среде молодых представителей самого передового класса общества они не считали необходимым. Более легким путем покончить с ними казался очередной натиск сторонников социалистического аскетизма. Одновременно он должен был облегчить подавление нормальных сексуальных потребностей, которые, как считалось, могли отвлечь человека от сосредоточения на проблемах построения социализма. Педагоги и философы типа А. Б. Залкинда изыскивали всевозможные доказательства необходимости угнетения естественных человеческих чувств, настойчиво пропагандируя «…колоссальные возможности советской общественности в области сублимации эротических потребностей». Действительно, комсомол, названный А. Б. Залкиндом «великолепным сублимирующим средством»[340], строго следил за сексуальной моралью своих членов, нормы которой в обязательном порядке должны определяться производственной сферой. Комсомольская печать настойчиво рекламировала поэзию, рассматривавшую «вечные вопросы с точки зрения пролетарской идеологии». Высоко оценивались, например, далеко не самые удачные стихи молодого ленинградского поэта А. Решетова, в которых любовь воспевалась «…не идеалистически, не как самодовлеющее чувство, а как связь на основе дружной работы в коллективе»: