Снятие противоречия материи и духа достигается в христианстве — и в этом его коренное отличие от неоплатонизма — не диалектически, не через серию превращении, но внезапно, чудесным образом, через качественный взрыв. Поэтому для христианства супранатуралистическое — нормально, сверхъестественное — естественно и чудо оказывается высшей реальностью. Поэтому приписанная хрп стианскому апологету Тертуллиану фраза: «Верю, ибо абсурдно» (т. е. чудесно) — не нелепица, а формула, отве1 чающая мировоззрению особого рода.

Из особенности христианства как учения о снятом дуализме вытекало своеобразное отношение его идеологов к социальным проблемам. В отличие от неоплатоников, закрывавших глаза на социальные бедствия и пытавшихся уверить себя и других, что они живут в гармоничном мире, христианские писатели много и подробно говорили о рабстве, бедности, угнетении, несправедливости. Это не было простой демагогией, ибо вытекало из самой сущности христианства — учения, признающего разрыв между земным и небесным, между реальным и идеальным. Но если манихейство возводило борьбу добра и зла в космические масштабы и осуждало земное, видя в нем порождение Мрака, христианство кончало восхвалением мироздания — творения божьего. Оно, критикуя социальное неравенство, тем не менее примирялось с ним, и происхождение зла оставалось для христианского богословия сверхразумным.

Преодоление противоположности между земным и небесным осуществлялось, ио учению христианских богословов, двояким способом: во-первых, при помощи божественного посредника, во-вторых, благодаря культу.

В центре христианской мифологии находится образ Иисуса Христа (мы отвлекаемся сейчас от вопроса о том, в какой мере на формирование этого образа могла повлиять судьба некоего реально существовавшего палестинского проповедника, распятого в Иерусалиме). Иисус — в полном смысле слова посредник между земным и небесным, ибо он сын божий и вместе с тем сын человеческий, совершенный бог и совершенный человек. Он не полубог, но именно существо, чудесным образом сочетающее в себе и божественное, и человеческое. Поэтому в нем обнаруживается удивительная противоположность: с одной стороны, Иисус — бог, который сидит одесную отцовского престола и который па Страшном суде будет судить праведников и грешников, а с другой стороны, мифологический образ евангельского Иисуса вбирает в себя все, что, казалось бы, может служить уничижению человека: Иисус родом из Галилеи, из палестинского Пошехонья («Что доброго из Галилеи?» — говорили в те времена); его сопоставляют с рабом, представителем самого униженного сословия, и обрекают на казнь на кресте — самую позорную по тем временам; он общается с грешниками, с распутными женщинами, с мытарями, а накануне решительного дня колебания охватывают его, и он молит бога-отца: «Пронеси чашу сию мимо меня» (Марк, 14. 36). Противоречивость мифологемы Иисуса Христа как бы воспроизводится, кстати сказать, в уже известной нам противоречивости византийской конструкции власти василевса с его всемогуществом и бессилием.

Мифологический образ Иисуса Христа внешне эклектичен, он вобрал в себя множество архаичных элементов, заимствованных из старых религий. Тут и тотемистические представления о боге-агнце и боге-рыбе, элементы земледельческого культа умирающего и воскресающего бога-зерна и бога-винотрадной лозы. Тут и традиционный иудейский образ праведного царя, мессии, помазанника (по-гречески— «христос») божьего. Тут и популярный образ бога-целителя и не менее популярный образ мудрого учителя и чудотворца. И все-таки образ Христа не сводим только к сумме этих традиционных элементов, в нем есть новое — а именно то, что он оказывается посредником, преодолевающим «земное тяготение», связью земли и неба, и в силу этого — спасителем.

Не представление о боге-отце, а именно представление о Христе-спасителе находилось в фокусе богословских дискуссий IV—V вв. И это естественно, ибо учение о спасителе-посреднике и есть краеугольный камень христианского мировоззрения как снятого дуализма.

Противоречивость ортодоксальной концепции Хрисга была подвергнута критике арианами. Преодолевая противоречивость образа богочеловека, ариане объявляли сына божьего тварью, хотя и «совершенным творением». Они считали его особенной, отличной от бога сущностью, подобием бога, чья божественность — приобретенная, уделенная ему богом-отцом.

Во имя логической последовательности ариане принесли в жертву чудесную связь духа и материи, т. е. специфику христианства. Страстную жажду спасения заменяли они строгой формальной логикой. Но в условиях IV столетия именно это оказалось слабым местом арианства, и эта слабость была использована Афанасием Александрийским. Афанасию важна не логическая стройность и доказательность учения, а конечный вывод: Христос для него не демиург, не создатель грешной земли, не полубог, но прежде всего спаситель, ибо его страдания и воскресение потому залог грядущого воскресения людей, что он - совершенный человек и вместе с тем совершенный бог. Пусть идея богочеловека алогична (ее противоречивость была показана арианами), в ней — основа туманных надежд страждущего человечества на спасение после смерти, в ней основа христианства.

Продолжением рационалистической линии в критике ортодоксальной концепции явилось несторианство. Несториане отвергали имманентное единство сына божьего — но не с богом (как ариане), а с человеком. Несториане признавали сына божьего предвечно рожденным, а не твар-ным и в этом отношении не расходились с Афанасием Александрийским. Но Иисуса Хряста они считали лишь человеком, с которым сын божий пребывал в относительном соединении. При всем отличии воззрений несториан от арианства оба учения имеют одни и те же корни: они вырастают из критики официальной богословской системы с позиций формальной логики; в обоих учених предметом критики становится понятие богочеловека: Арий превращал его в младшее божество, промежуточное между богом и людьми, в подобие Нуса неоплатоников, Несторий расчленял его на бога-Сына и человека Иисуса, связь между которыми оказывалась относительной, временной.

Последовательное развитие антинесторианских взглядов привело к появлению монофисигства. Основной тезис монофиситов сводился к тому, что после воплощения сына божьего в человеческом образе Иисусу Христу была присуща одна — божественная — природа: пострадавшим за человечество и распятым оказывался в таком случае не богочеловек, а сам бог.

Таким образом, богословские споры IV—V вв. (эпохи, когда закладывались основы христианского вероучения) вращались вокруг проблемы Христа как посредника и спасителя. Отвергнуть его функцию богочеловека означало бы открыть дорогу для дуалистического истолкования мира, т. е. в конечном счете для дуалистического манихейства именно преодоление дуализма превращало христианство в миссию, приемлемую для господствующего класса.

Напротив, на протяжении всего средневековья оппоиционные ереси (павликианство, а затем богомильство) постоянно возвращаются к манихейскому дуализму, и соответственно Иисус Христос оказывается для павликиан и богомилов чисто космическим божеством, не «запятнаным» воплощением.

Воплощение сына божьего было, с точки зрения христианских богословов, уникальным, однократным, историческим актом. Оно создавало скорее возможность снятия дуализма, нежели реально снимало его. Практически же преодоление земных связей должно было осуществляться благодаря культу.

Знаменательно, что раннее христианство вообще начинало с негативного отношения к культу, с призывов к упрощению культа. Напротив, победившее христианство создало пышные формы богослужения, напоминавшие и театральные зрелища, и церемонии императорского двор ца. Богослужение шло в специальных помещениях, храмах, функция которых принципиально отличалась от назначения античных храмов. Греко-римские храмы были жилищем статуи бога (кроме того, в некоторых случаях, казнохранилищем города), и доступ внутрь святилища был открыт лишь жрецам. Верующие не выступали участниками религиозных церемоний, но наблюдали их извне. Христианство, распахнув двери храма, сделало верующих соучастниками богослужения. Поэтому в греческом храме основную художественную нагрузку нес экстерьер: зритель воспринимал храм преимущественно снаружи. Византийская церковь (особенно ранняя), наоборот, была лишена бросающихся в глаза наружных украшений — зато ее внутреннее пространство украшалось мозаикой и фреска ми, колоннадами и арками.( Р. A. Мichelis. Аn Аesthetic Аррrоаch to Byzantine Art. London, 1955, р. 321.) Здесь горели сотни свечей, причудливо отражавшихся иа мраморе стен и пола, пи стеклянных кубиках мозаик; священник и диакон выходили в парадных одеяниях; певчие исполняли гимны, славившие Христа и богородицу.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: