В академии учеников учили копировать произведения старых, известных художников. Гайвазовский, увлеченный этими уроками, усиленно занялся копированием лучших картин из богатой коллекции Томилова.

Алексей Романович часто присутствовал во время работы юноши. Знающий человек, он сообщал молодому художнику подробности о каждой картине, с которой тот снимал копию, о художнике, ее написавшем, иногда даже о поводе, послужившем художнику для написания той или иной картины. Гайвазовский тогда глубже вникал в произведение и стремился вжиться в него, мысленно испытать все то, что пережил когда-то творец картины. Когда ему удавалось такое перевоплощение, копия начинала жить.

Томилов подбирал своему молодому другу редкие книги по искусству. Юноша читал сочинения старинных и современных авторов, и его представления о живописи, ее технике, истории, так же как и о ее целях, все более расширялись. Еще старинные авторы писали, что живопись не только служит украшением жизни, но также воспитывает и смягчает нравы людей. Он узнавал о высоком призвании художника. Постепенно им овладевали мысли о том, что истинный художник своими картинами как бы совершает подвиг, облагораживает души людей.

От этих мыслей Гайвазовский все чаще и чаще возвращался к раздумьям о Брюллове, о его картине «Последний день Помпеи», толки о которой не прекращались и которую все в Петербурге с нетерпением ждали.

Какова она? Как она повлияет на судьбу всего искусства? Об этом думали тогда многие люди. Эти же вопросы задавал себе шестнадцатилетний Иван Гайвазовский на исходе первого года своего обучения в Академии художеств.

Наступило петербургское лето, первое северное лето в жизни Гайвазовского. Пришла пора белых ночей. Странно было ему, жителю Тавриды, привыкшему к темным южным ночам у себя на родине, считать ночью эти серебристо-сиреневые прозрачные сумерки.

Завороженный ими, Гайвазовский вместе с друзьями часами бродил по пустынным, затихающим улицам столицы. Порой они украдкой заглядывали в незавешенные окна первых этажей и наблюдали, как какой-нибудь мечтатель сидел, задумавшись над книгой у открытого окна или писал без свечи.

Такие прогулки полны были очарования. Друзья вслух делились друг с другом своими мечтами, вспоминали о родных местах. Охотнее всего они слушали увлекательные рассказы Гайвазовского о древней Феодосии, где у стен угрюмых генуэзских башен вечно плещут синие полуденные волны, где можно надолго уходить с рыбаками в открытое море. А иногда юноши собирались вечерами в мастерской Воробьева и, беседуя, глядели из окон на Румянцевскую площадь. Рядом тихо плескалась Нева, на другом берегу вдаль уходили дома набережной.

Часто друзья вместе читали. Год назад вышел отдельной книгой роман Пушкина «Евгений Онегин», вначале печатавшийся отдельными главами.

Какие это были чудесные часы, когда каждый по очереди брал в руки книгу и читал вслух звонкие, певучие стихи, в которых, как в моцартовых мелодиях, звучала волшебная музыка, сверкали высокие мысли, пламенели глубокие чувства!

Гайвазовский не мог после этого уснуть. Он зачастую и не ложился, а сидел до утра у себя в комнате с драгоценным томиком в руках.

И Гайвазовский был счастлив. Он с легкостью переносил полуголодное существование в академии. Он стал работать еще усерднее и поражал своих учителей необыкновенными успехами в живописи. Об этих успехах был наслышан даже сам президент академии Алексей Николаевич Оленин. Встречая Гайвазовского в коридорах академии, Оленин подзывал его, хвалил и говорил, что надеется на него. Ласковые слова президента еще больше окрыляли юного художника.

Однажды в воскресенье, когда Гайвазовский был у Томилова и, как обычно, работал в картинной галерее над новой копией с картины Клода Лоррена, покорившей его искусно написанной морской водой и особенно морской далью, вошел Алексей Романович.

Томилов недавно перенес тяжелую болезнь, сейчас быстро поправлялся и, как все выздоравливающие, был особенно счастлив и желал делать приятное всем окружающим.

— Ну, друг мой, — заявил он, — приступайте к сборам. Скоро кончаются занятия в академии, и вы поедете с нами на все лето в Успенское. Какие там места для художника! Благодать божья!

Все произошло очень быстро. Не успел Гайвазовский отписать батюшке и матушке в Феодосию, а Александру Ивановичу Казначееву — в Симферополь о предложении Алексея Романовича, как уже наступило время ехать в Успенское.

И вот он в поместье Томилова, в селе Успенском, расположенном на живописном берегу Волхова, близ Старой Ладоги, где неподалеку сохранились развалины Староладожской крепости.

После холодного, чинного Петербурга душа художника сразу отогрелась в радушном деревенском доме, где когда-то подолгу гостили Кипренский и Орловский.

Первая неделя пролетела незаметно. Гайвазовский со всем пылом и восторгом ранней юности отдался летним развлечениям: он купался в реке, катался на лодке, а поздно вечером, вернувшись с остальными гостями с прогулки долго пел и играл на скрипке. Вскоре все полюбили одаренного юношу.

Но прошла неделя, и молодой художник снова, взялся за работу. Он отдалился от общества многочисленных гостей и подолгу один пропадал в окрестностях. Иногда он даже не приходил ночевать. Он просил Алексея Романовича не тревожиться его отсутствием и предоставить ему свободу. Теперь юноша часто проводил дни и ночи с рыбаками и крестьянами, с которыми успел сблизиться.

Вскоре в альбоме юного художника стали появляться новые рисунки с натуры. Здесь были живописные развалины древней крепости, глядящейся в прозрачные воды спокойной реки, рыбаки, отдыхающие у костра, убогие крестьянские дворики.

Со всех сторон Гайвазовского обступала новая природа, новые люди. Он мог долго сидеть неподвижно в лесу и чутко прислушиваться к мелодичному лепету ручейка или к шепоту и вздохам реки, ко всем таинственным голосам и шорохам лесной жизни и следить внимательным взором за неторопливым движением облаков. Ему даже казалось, что и облака не беззвучны, что и они тихо говорят ему, как вся природа вокруг, простые, мудрые слова.

Юный художник радостно впитывал новые впечатления бытия. Здесь все было не так как на юге. Там солнце дольше и щедрее излучает на землю свое тепло и свет. Люди привыкли к ласковому, щедрому солнцу и даже перестают замечать всю эту благодать. Здесь же, на севере, так благодарно оживают под недолгой лаской солнца лес, луга и поля, уставшие от нескончаемых холодов и ненастья. И люди здесь, в центре России, кажутся Гайвазовскому мягче, добрее, мудрее, чем на юге. За короткое время он сдружился не только с рыбаками, но и с крестьянами. Они с самого начала, когда он заходил к ним испить воды и посидеть на бревнах со стариками, не почувствовали в нем барчука. Гайвазовский особенно любил вечерние часы в деревне, когда закончен страдный летний день и над каждой бедной крестьянской кровлей плывет тонкий голубоватый дымок. В эти мирные вечерние часы женщины готовили ужин, а мужчины отдыхая, толковали про свое житье-бытье.

Гайвазовский всей душой сочувствовал страданиям крепостных крестьян. Они вскоре узнали от юноши, что он сам сын бедных родителей и только счастливый случай помог ему поступить в Академию художеств.

Крестьяне после этого стали еще больше доверять ему и как-то раз поведали о бесчеловечности жестокого управляющего имением Томилова Сидорова. Гайвазовский тогда вспомнил, что в первый день приезда, разбирая томиловскую коллекцию рисунков художника Орловского, он обнаружил мужской портрет, который сразу привлек его внимание. На него глядело с холста жестокое, хитрое лицо; оно выражало такую алчность, такую низменную, безудержную жажду наживы, что юноше стало страшно. От камердинера Томилова он узнал, что это портрет управляющего Сидорова.

Не раз юноша делил с крестьянами их скудный ужин. Гайвазовский видел, как крестьяне нагруженными руками бережно ломали черный хлеб, подбирая каждую крошку. Деревенская жизнь предстала теперь пред ним без всяких прикрас. Он с негодованием вспоминал акварели столичных модных художников, изображающих крестьян и крестьянок в облике грациозных пастушков и пастушек, а деревню — идиллической, счастливой Аркадией.