Айвазовский молчал. Только по глазам было видно, как глубоко тронул его рассказ Пантелея.

Художник задержался в Москве почти до самой весны. Айвазовский уже несколько дней как выходил в весеннем пальто. Шубу он велел Пантелею уложить в дорожный сундук. В день отъезда было совсем тепло, солнце по-весеннему заглядывало в комнаты. На душе было легко, как будто она умылась весенней водой.

Перед тем, как поехать на вокзал, Айвазовский заперся в своих комнатах и вышел оттуда только тогда, когда прибыл экипаж.

Прощание с Пантелеем вышло трогательным. Оба прослезились и обнялись. Долго глядел Пантелей вслед экипажу, а затем медленно пошел в комнаты художника. В светлой просторной прихожей между спальней и кабинетом, он от неожиданности вскрикнул: на вешалке висела шуба Айвазовского. Он вскрикнул так громко, что хозяйка услышала из гостиной и прибежала.

— Что приключилось, Пантелей?

— Шубу Иван Константинович забыл… Да как это могло случиться? Ведь я сам намедни в дорожный сундук ее уложил… Не иначе как наваждение какое. Надо скорее на вокзал отвезти ее, может еще успею…

— Ты прав, Пантелей, — сказала хозяйка, — хотя никак не пойму, как это ты допустил такую оплошность. Ты всегда такой аккуратный и рассеянностью до сих пор не страдал.

Пантелей двинулся к вешалке и вовсе опешил. Даже руками развел от неожиданности.

— Что там опять случилось? — заволновалась хозяйка.

— Уж поглядите сами, Лидия Ивановна. Подойдите сюда поближе…

Хозяйка робко подошла к вешалке и ахнула: то, что они с Пантелеем приняли за шубу Ивана Константиновича, была действительно его шуба… только написанная на стене.

— Вот проказник! — первая отозвалась, приходя в себя от удивления, хозяйка.

— Большая честь и память для дома, — строго заметил Пантелей.

На следующую зиму Айвазовский опять приехал. Он дал знать о своем приезде накануне. Хозяйка уехала куда-то к родственникам, оставив дом на Пантелея. Старик тщательно убирал комнаты, готовясь встретить дорогого гостя, и без конца выбегал на крыльцо, выглядывал — не едет ли. Приехал Иван Константинович рано утром, когда Пантелей во дворе расчищал дорожку к сараю — ночью выпал обильный снег. Так что и не встретил, как хотелось ему. Извозчик вынужден был долго стучаться в парадную дверь. Пантелей был так расстроен этим, что Ивану Константиновичу пришлось его успокаивать и заверять, что так даже лучше вышло, что пока извозчик его дозвался, он успел, глядя на знакомый дом, вспомнить прошедшую зиму.

Снимая в прихожей шубу, Айвазовский вдруг оглянулся на Пантелея и глазами выразительно показал на белую гладкую стену. Старик опустил голову, руки у него задрожали и он, вконец расстроенный, выбежал во двор.

Только за завтраком он рассказал Ивану Константиновичу, что летом у них останавливался богатый купец-армянин из Тифлиса. Хозяйка показала ему на стене шубу, написанную Айвазовским. Перед отъездом купец выторговал ее за большие деньги.

— Купец привел сюда мастеров, — продолжал Пантелей, — они осторожно зубилом пробили штукатурку, а потом стамеской снимали ее вместе с дранью. Когда увозили вашу шубу, я ушел на целый день из дома. С хозяйкой я после этого поссорился… Она и уехала потому, что неловко ей перед вами.

Айвазовскому стало жаль старика, и он решил его успокоить:

— Мне к этому не привыкать, мой друг. Еще в молодые годы, когда я первый раз был за границей и много путешествовал, однажды в Бискайской бухте пароход наш выдержал жестокую бурю… Слух о шторме, которому подвергся наш пароход — с необыкновенною быстротою и неизбежными прикрасами распространился по континенту: досужие вестовщики в список небывалых жертв, будто бы погибших в волнах, включили и мое имя. Этой напраслиной ловко воспользовался парижский продавец картин Дюран Рюэль, у которого были две мои картины: он, поддерживая слух о моей гибели, продал их со значительным барышом. Через несколько времени после того, по прибытии моем в Париж, сам Дюран Рюэль рассказывал мне об этом, смеясь своей находчивости… Твоя хозяйка такая же, как тот француз-коммерсант. Но ты-то, Пантелей, ведь не причем…

Дни потекли счастливые, ровные. По утрам Айвазовский много работал, днем уезжал куда-то. А вечерами Иван Константинович и Пантелей подолгу беседовали за чаем.

Однажды утром Айвазовский проснулся раньше обычного. Он долго ходил по комнате, задерживался у окна и опять начинал ходить. Пантелей прислушивался к его шагам и ему передавалось волнение художника.

Во время завтрака Иван Константинович глядел на Пантелея как-то особенно ласково и тепло. Старик предчувствовал что-то необычное, но и виду не давал, что волнуется. Поднявшись из-за стола, Айвазовский спокойно сказал:

— Ты пойди соберись, Пантелей. Сегодня открывается выставка моих картин. Ты мне будешь нужен — так что поедешь со мною.

В выставочном зале, несмотря на ранний час, трудно было пробиться к картинам. Около каждой из них образовались тесные кружки знакомых и незнакомых людей. Каждый пытался доказать другому свое мнение, но все сходились на том, что рука старого художника с годами не слабеет.

Появление Айвазовского сразу было замечено. Знакомые и друзья поздравляли его. Иван Константинович благодарил, отвечал на поклоны. Рядом с ним был Пантелей. Посетители внимательно всматривались в его лицо. Старик был уверен, что этим вниманием он обязан Ивану Константиновичу, который, разговаривая с друзьями, все время держал его под руку.

Наконец, Айвазовский направился к одной из картин. Все расступились, освобождая место художнику и его спутнику.

— А сейчас гляди, Пантелей, и суди, — сказал дрогнувшим голосом Айвазовский.

Старый Пантелей шагнул немного вперед к картине и замер: прямо перед ним был. Малахов курган. Два старых воина стояли, освещенные последними лучами заходящего солнца. Они пришли на этот священный для каждого русского курган. Во время обороны Севастополя здесь был смертельно ранен их любимый командир. Перед внутренним взором стариков-ветеранов опять воскресали те героические дни во всей их славе и бессмертии.

Пантелей еще приблизился и вдруг в одном из солдат узнал себя.

Старик покачнулся и чуть не упал, но его поддержали руки стоявших сзади людей.

Айвазовский молчал, неровно дыша, глаза его были влажны, но он их не вытирал.

Пантелей, поддерживаемый с двух сторон посетителями, почти вплотную подошел к Айвазовскому и с трудом сдерживая подступавшее к горлу рыдание, произнес:

— Спасибо, Иван Константинович… Не от себя только, а от всех ветеранов Севастополя, от всей России…

Старик хотел еще что-то сказать, но не смог, у него брызнули слезы и он начал опускаться на колени.

— Что ты, Пантелей, разве так можно! — подхватил его Айвазовский и, обняв старика, прижал его к своей груди.

Люди вокруг них хранили благоговейное молчание, они же стояли, обнявшись, — великий художник и старый защитник Севастополя. А на картине два старика-ветерана воплощали душевное богатство русского народа.