Воронцов с каждым годом отпускал все меньше и меньше средств на благоустройство Феодосии.

Многие из жителей начали безнаказанно выбрасывать на берег всякий мусор, а из своих дворов через древние акведуки, сохранившиеся еще от времен генуэзцев, стали выводить всякие нечистоты.

В безветренные летние дни мимо берега нельзя было пройти от зловония.

Запущена была и единственная мощеная улица вдоль берега. Вся в ямах и рытвинах, она производила удручающее впечатление.

Но страшнее всех этих бедствий для жителей было безводье, ибо перестали вовсе ремонтироваться фонтаны.

Снабжение Феодосии водой было налажено еще при генуэзцах. В самом городе они установили цистерны, а на окружающих Феодосию возвышенностях соорудили искусственные водохранилища, в которых собиралась вода. Из водохранилищ в разные места города шла сеть гончарных труб. Вода по этим трубам поступала в фонтаны. Теперь же все это было запущено и приходило в упадок. Во время наместничества графа Воронцова из тридцати трех фонтанов в Феодосии осталось только пять. Уцелевшие фонтаны не могли удовлетворить потребность населения в чистой питьевой воде. Возле них выстраивались очереди, и жители часами простаивали, чтобы получить ведро воды.

Феодосийцы, не любившие Воронцова, были довольны, что их новый градоначальник — человек справедливый, добрый и не робкий, не побоится отстаивать интересы города.

Действительно, за короткое время Казначеев снискал себе уважение населения своими неусыпными заботами о городском благолепии.

В городе стало чище, начали проводить ремонт набережной и мостовой.

Градоначальник самолично проверял, как выполняются его распоряжения. Часто во время прогулок он останавливался, смотрел, как идут работы, выслушивал жалобы горожан.

Однажды Казначеев проезжал берегом моря по одной из окраинных улиц. Он в этот день устал, и теперь прогулка доставляла ему особенное удовольствие.

Солнце уже клонилось к закату, с моря дул свежий ветерок.

Казначеев откинулся на кожаные подушки экипажа и слегка прикрыл глаза.

Улицы здесь были узкие, каменистые, кучер придерживал резвых лошадей.

Экипаж мягко покачивался на отличных рессорах, и Казначеев незаметно для себя задремал.

Из дремоты его неожиданно вывели звуки музыки. Он открыл глаза и чрезвычайно удивился. Совсем рядом на подоконнике открытого окна небольшого домика примостился мальчик лет одиннадцати-двенадцати и с увлечением играл на скрипке. Казначеев слегка прикоснулся к спине кучера, молчаливо приказывая остановиться.

Мальчик так был погружен в свое занятие, что не заметил остановившегося у дома экипажа. Из-под его смычка мягко звучала старинная задушевная украинская песня. Казначеев сидел неподвижно и внимательно слушал, устремив на маленького музыканта изучающий, проницательный взгляд. Когда же тот кончил играть, Казначеев громко похвалил:

— Отменно играешь!

Мальчик вздрогнул и только тут заметил важного господина в роскошном экипаже. Он сильно сконфузился и, от растерянности не зная, куда девать скрипку, спрятал ее за спину.

Казначеев начал мягко его успокаивать:

— Ты не бойся, мальчик. Сыграй мне еще что-нибудь. Ласковое обращение и доброе лицо незнакомца рассеяли смущение и робость юного скрипача, и он заиграл новый, на этот раз грустный, щемящий мотив. Казначеев недавно слышал этот напев в гостях у одного знакомого армянина. Его поразило, как тонко и верно маленький виртуоз передал на скрипке все особенности восточной мелодии.

— У тебя счастливый слух, — еще раз похвалил градоначальник. — Как тебя зовут?

— Ованес, — тихо ответил мальчик.

— Ты армянин? Ованес по-русски будет Иван, Ваня?

— Да, меня многие зовут Ваней.

— А как фамилия твоего отца и чем он промышляет?

— Гайвазовский, — отвечал мальчик. — Батюшка ходит по тяжебным делам и пишет прошения на базаре.

Казначеев еще раз ласково кивнул мальчугану и уехал. Отъезжая, он несколько раз повторил про себя: «Ваня Гайвазовский».

Через несколько дней во время обычной утренней прогулки Казначеев незаметно для себя очутился в лабиринте узких переулков за Арабатской улицей.

Ему нравился этот тихий уголок в ранние часы. Казалось, солнце здесь по-особому освещало беленные известью заборы и выщербленные временем каменные плиты узких тротуаров.

От этой белизны, прозрачности воздуха и голубого сентябрьского неба все кругом имело праздничный вид, и в сорок лет к Казначееву возвращалось отроческое восприятие жизни. Ему припомнилось то время, когда, бывало, он, подросток, с восторгом открывал все новые и новые живописные уголки в их обширном рязанском поместье.

Погруженный в приятные воспоминания, Казначеев переходил из переулка в переулок, не встречая нигде прохожих. Трудно было поверить, что за этими высокими каменными заборами живут люди.

Казначееву было невдомек, что за ним следят почти из каждого двора и что обыватели предпочитают отсиживаться в своих домах, пока городничий совершает прогулку.

Хотя он уже успел прослыть добрым и справедливым человеком, но обыватели рассуждали по-своему: спокойнее, мол, все же не попадаться на глаза градоначальнику. Не дай бог, еще заметит какую-нибудь неисправность в заборе или на улице, тогда отвечай за нарушение устава городского благочиния.

Казначеев уже решил повернуть назад, как вдруг его внимание привлек длинный забор, на котором углем были нарисованы какие-то фигуры.

Подойдя поближе, он рассмотрел, что это изображения солдат в полной воинской амуниции.

Хотя городничий и славился своей добротой, но многие знали за ним способность неожиданно сильно вспылить. Так случилось и на этот раз.

В бросающихся в глаза рисунках он усмотрел нарушение городского благообразия.

Казначеев рассердился еще и потому, что этот случай испортил его приятную прогулку.

Городничий стал искать калитку или ворота, чтобы постучать домовладельцу, и оглянувшись, заметил полицейского.

Блюститель порядка был грузен, неуклюж и обладал пышными рыжими усами.

Увидев градоначальника, он приложил руку к козырьку и затрусил к нему с вытаращенными от усердия глазами.

Эта фигура могла хоть кого рассмешить, кроме разве толстяков. Казначеев от души рассмеялся.

Поэтому, когда полицейский подбежал, городничий уже успел остыть и ограничился приказанием забелить неуместный рисунок.

Спустя несколько дней Казначеев опять заглянул в этот переулок и, поравнявшись с длинным забором, остановился неприятно пораженный: на свежевыбеленном заборе четко виднелись новые фигуры.

На этот раз были нарисованы уже не солдаты, а герои греческого восстания Канарис, Миаули, Баболина.

Казначеев их сразу узнал. В то время еще продолжалось восстание греков за свою независимость, и Россия оказывала Греции военную помощь; в стране распространялись литографии и гравюры, на которых были изображены греческие герои и виды взятых турецких крепостей.

Казначеева удивило не то, что изображены греческие патриоты — в Феодосии проживало много греков, и каждая победа русских и греков над турками вызывала всеобщее ликование, — в произведении неизвестного художника его поразило другое: точность копирования гравюры, правильность и свобода линий, уверенность привычной, хотя еще далеко не окрепшей руки.

Казначеев был не лишен тщеславия. Жизнь не раз сталкивала его с меценатами. Он знал, как вельможи чванятся друг перед другом, если им случайно приходилось помочь какому-нибудь художнику, ставшему потом знаменитостью. Тогда они начинают распространять молву, что это их покровительству обязан не только художник, но и общество, получившее возможность наслаждаться искусством гения.

Глядя на рисунок, возбудивший его сильное любопытство. Казначеев подумал, не посылает ли ему случай такую блестящую возможность — открыть новый талант и способствовать его развитию. Он решил, что художник-шалун, вероятно, снова вернется сюда рисовать, если забелить и на этот раз забор.