— Блондинка, — наобум брякнул младший лейтенант, никого не имея в виду. Вообще-то нравились ему шатенки. Но еще больше нравилась сейчас собственная смекалка и то, как виртуозно справился он с заданием и вышел на цыгана Маркела. Оставалось выяснить только один вопрос, правда, самый главный, но участковый уже не сомневался в успехе.

— Блондинка, — говорила тем временем Роза. — Бубновая дама, значит. Что за вкус у мужиков! Брюнетки лучше. Брюнетки — они горячие, жгучие, — вздохнула Роза. — Давай снимай, левой, левой рукой!

— Говоришь, недавно приезжал твой Маркел… А какого числа, не помнишь?

— Счастливые о числах не думают! — засмеялась Роза.

— Наверно, пятнадцатого или шестнадцатого? — решил помочь ей младший лейтенант.

Карты замерли в руках цыганки. Потом она снова начала раскладывать колоду. Но медленнее, как бы машинально.

Прокопчук понял, что совершил грубую ошибку.

— Ошибаетесь, начальник, не пятнадцатого и не шестнадцатого, а совсем другого числа, другого месяца, другого года. — Она не сводила теперь с офицера подозрительного взгляда. — А с чего бы это милиция интересуется Маркелом? Что-то натворил?

— Да я так просто, — пытался вывернуться Прокопчук, не глядя в злые глаза цыганки. — Что в голову пришло, то и спросил.

— С такой головой и венчаться ни к чему! — Роза вскочила и раздраженно швырнула карты на стол.

— Ну, ну! — только и смог проговорить младший лейтенант. — Не забывай, я при исполнении!

— Знаю: служебная тайна, служебная тайна! — напомнила Роза участковому его слова. — Не выпадает тебе нареченной, начальник! Свадьбу карты не показывают! — Она не могла себе простить, что оказалась в дураках, попавшись на удочку милиционера. — В другой раз погадаю. — Цыганка смахнула карты со стола и сунула в карман фартука. — Меня вон люди ждут.

И, оставив инспектора в растерянности, метнулась к стойке.

Комсомольское бюро собралось не на втором этаже, а в кабинете замполита. Во-первых, нескольким человекам удобнее разговаривать в небольшой комнате, а не в пустом зале. Во-вторых, замполит Арутюнов оказался в это время единственным оставшимся на заставе офицером, и ему в любое время могли позвонить.

Но Павел Онищенко расценил это по-своему: решил, что замполит взял заседание под непосредственный контроль, чтобы члены бюро были требовательны к нему, Онищенко. Ведь первым вопросом повестки дня стояло его персональное дело.

Павел сидел на стуле в углу, который он мысленно назвал «стулом подсудимых»; на кожаном диване уселись члены бюро. Комсомольский секретарь ефрейтор Конкин, широкоплечий и неуклюжий белокурый парень, у которого даже ресницы были белые, выбирал себе место, колеблясь: то ли сесть у стола замполита, то ли напротив дивана перед членами бюро. Наконец сел рядом с ребятами.

Ждали лейтенанта Арутюнова.

Онищенко смотрел на большую стриженую голову секретаря, который углубился в папку с протоколами, и размышлял: что же задумало сделать с ним комсомольское, как он говорил, «начальство»? Был уверен, что Конкин заранее посоветовался с Арутюновым, и судьба его, рядового Онищенко, давно решена, а бюро собрали только для того, чтобы объявить ему выговор, не нарушая устава.

Павел одним взглядом охватил кабинет замполита: портреты Ленина и Дзержинского, аккуратный полированный письменный стол, за ним, у окна, — полка с книгами, железный сейф. Сержант Пименов что-то говорит угрюмому Стасюку. «Ну, эти проштампуют мне не просто выговор, а строгий». Онищенко знал, как обычно выступает Стасюк на комсомольских собраниях, когда «прорабатывают» нарушителей дисциплины. Будто бы не словами донимает, а огнеметом выжигает. А на сержанта Павлу и вовсе нечего было надеяться: только глянет на него, и к горлу от обиды комок подкатывается. Ведь именно из-за Пименова вынужден сегодня глазами хлопать.

Рядовой Онищенко понемногу начал привыкать к армейской службе, к пограничному климату, и только придирчивость товарищей, как ему казалось, мешала жить на свете. Так вот горько размышляя, Павел едва не прозевал лейтенанта, который быстро вошел в комнату.

Все вскочили.

— Разрешите начать бюро? — спросил Конкин.

«Начать снимать стружку с человека по фамилии Онищенко», — мысленно прокомментировал Павел слова секретаря.

Ох, как долго и нудно докладывает этот Конкин! Стоять Онищенко неприятно и тяжело: все, что скажет ефрейтор, он знает наперед. И зачем толочь воду в ступе? Всем на заставе и так все это известно. «Ну, было! Взял в наряд книжку почитать. Не знаю, как кому, а мне на вышке стоять — нож в сердце. Стоишь как столб, все кругом известно наизусть: каждое деревце, каждый кустик, каждый клочок контрольно-следовой полосы, каждая клеточка оградительной сетки. И ты, Конкин, тоже знаешь, что никто, кроме зайца или бездомной собаки, не нарушит границу. Знаешь прекрасно! Но, выслуживаясь перед замполитом, стараешься показать себя принципиальным. Плохо чищу автомат? Мелочи собираешь, чтобы меня «пригвоздить»? Ну, погоди! Скоро перевыборы и, если к тому времени меня куда-нибудь не переведут, обязательно проголосую против тебя».

Павел старался не слушать того, что говорил Конкин, пропускать все это мимо ушей. Он разглядывал стены, какие-то пятнышки на полу, сапоги сидевших на диване членов бюро. Потом и это надоело, и он предался приятным воспоминаниям о Тане, мечтам о встрече с ней, хотя встреча эта могла состояться только через два года. Вспомнил, как познакомился с этой необыкновенной, покорившей его сердце девушкой.

Привел ее Вадик. Сперва была она похожа на замороженную птицу, долго дышала на руки в ванной, отходила, прихорашивалась, а потом появилась — прекрасная, очаровательная! С вызовом на лице и во всей фигуре вошла в комнату, где ее никто не знал, прошла мимо пустого кресла и опустилась на коврик, лежавший в противоположном от двери углу. Опершись спиной о стену, вытянула на полу длинные, журавлиные ноги и с независимым видом посмотрела на всех.

В комнате стало тихо. Никто ведь не знал ее, кроме Вадика. А тот схитрил — сразу же вышел с Лесем в кухню, дав понять, что умывает руки.

Первое оцепенение прошло. Федор, который на мгновение растерялся под взглядом незнакомки, снова начал бренчать (только немного тише) на расстроенном пианино, а он, Павел… Он не вышел из этого оцепенения и до сих пор…

Все это происходило в двухкомнатной квартире Светланы, с которой Павел дружил еще с девятого класса. С тех пор и считалось, что Светлана — «его девушка». Он знал, что Светлана влюблена в него по уши, знал, что если она собирает компанию, то прежде всего ради того, чтобы пришел он.

Павел был со Светланой ласков, уважителен — такой у него характер, — ему казалось, что и сам он в нее влюблен, и никак уж не думал, что способен обидеть ее, быть с ней резким, грубым. Но один этот вечер изменил его привычки, его поведение и его самого. Наверно, никакое стихийное бедствие не смогло бы так молниеносно, с такой силою вывернуть его душу, сломать весь ритм его жизни, как сделала это, не прилагая каких бы то ни было усилий, незнакомка в углу.

На следующий день должна была вернуться из командировки Светланина мама, потому что следующий день — это день рождения Светланы, на который непременно придут бабушки и тетушки с домашними тортами и печеньями, пирогами и пирожками. И завтра, в день совершеннолетия, ей будет скучно, а сегодня… Сегодня собрались с в о и, на общественных началах «скинулись», кто сколько мог, в складчину купили вина и конфет. Сегодня был не день рождения, а просто хорошая встреча старых друзей.

Но когда она, эта незнакомка, так вот запросто села на пол, Павел забыл обо всем: и о Светлане, и о ее восемнадцатилетии, и о компании, и даже о Вадике, который ее привел. Вадик вообще во внимание не принимался. Он ведь только с нею пришел, не больше.

Незнакомка казалась старше Павла. Ей было лет двадцать. Она произвела на него неизгладимое впечатление сразу, и он поспешил подойти к ней первым. Взял со стола самую лучшую конфету и решительно направился в угол. Лариса, девушка Федора, попыталась как бы шутя отобрать у него конфету, но он словно и не заметил этого.