— Боже, какой же вы догадливый! К чаю, — пирожки с мясом под кодовым наименованием «ухо-горло-нос». И вишни. Но на ночь наедаться вредно.

Коваль взял домашние туфли и направился в гостиную, к старому зеркальному шкафу. Переодевшись, сел на диван и стал смотреть, как Наташа быстро и ловко ставит на стол стаканы, разливает заварку, кладет на тарелку пирожки, которые, судя по их виду, только что шипели в масле.

— Послушай, товарищ Коваль, у тебя притупилась бдительность. Деградация профессионала? — трещала Наташа, вертясь вокруг стола.

— Боюсь, ты права. Чувствую, скоро притупится. А что, опять чего-то не заметил? У тебя новое платье?

— Не угадал. Ты дома, наверно, расслабляешься. Это платье я ношу второй год.

— Так что же? — Дмитрий Иванович сел за стол, с наслаждением отхлебнул горячего чая. — Признавайся.

— Новые портьеры! Эх ты, Мегрэ! Сегодня купила. Здорово?

Она села напротив него, веселая, светлоглазая, так похожая на мать. Только четкие очертания губ и цвет коротко подстриженных волос унаследовала от него.

Подполковник думал о том, как все-таки трудно воспитывать девушку, у которой нет матери. Он нередко попадал в сложное положение, не зная, может ли он спрашивать о том, о чем должна была бы спросить мать, в данном случае — с кем она так любезно разговаривала по телефону в начале второго часа ночи и какие у нее отношения с этим человеком.

По беспокойному взгляду отца Наташа догадалась, что его волнует, и сама пришла на выручку:

— Это мой хороший приятель. Заслужил нахлобучку, но я сегодня добренькая. Не переживай. Это не очень серьезно.

— А Валентин Суббота? — решился спросить Коваль, раз уж она сама разговорилась. — Вы поссорились?

— А что Суббота, — схитрила Наташа, — после субботы, как известно, бывает воскресенье… и так далее… А если по правде, то твой Суббота слишком прямолинейный человек. И сухой. Не просто следователь, а крючкотвор. Мне даже кажется, что он карьерист. Впрочем, не знаю, тебе виднее, конечно. Но я в нем разочаровалась. Да в конце концов, чего ты волнуешься, Дик? Замуж я пока не собираюсь. И «коктейлем» по вечерам долго еще буду тебя обеспечивать. Хотя, честно говоря, не знаю, сколько еще времени он тебе самому будет нужен. — И она лукаво взглянула на отца.

— Что? — только и смог вымолвить Коваль.

— А ничего! Вот звонила тебе тут некая особа. Голосок такой ласковый и очень милый. Пропела: «Дмитрий Иванович дома?» И дальше: «Простите, не знаю его нового служебного телефона, не можете ли вы мне его дать?» Я дала. Она тебе дозвонилась?

— Нет.

— А кто это?

— Пока еще не знаю, — уклонился от ответа Коваль, хотя сразу догадался, о ком речь.

Ружена долго была в геологической экспедиции, поэтому и не знала его нового телефона. Он никогда не приглашал ее домой, никогда не говорил о ней Наташе, боясь оскорбить память Зины.

Познакомился он с Руженой в прошлом году, когда ее муж, тоже геолог, попал в автомобильную катастрофу и погиб. Дознание проводил следователь из автоинспекции, а Коваль только помог несчастной женщине в трудную минуту. С мужем Ружена жила плохо. Он изменял ей, пил. И теперь, неожиданно почувствовав дружескую поддержку незнакомого подполковника милиции, она откровенно рассказала ему о своей жизни, о детском доме, в котором выросла.

Виделись они редко, сначала просто как хорошие знакомые. Потом эти встречи стали более частыми и необходимыми обоим. Но во что это выльется, не знали ни он, ни она.

— Ты изменился, отец, — сказала Наташа. — Неужели и на новой работе тоже какие-то неприятности?

— Нет, на работе — все в порядке. Правда, твой папаша понемногу превращается в канцелярскую крысу. Наверно, именно это и бросается в глаза?

— Конечно. Что-то мышиное уже вырисовывается, — засмеялась Наташа. — Неужели тебе не нравится новая служба? Такие широкие возможности открываются — целая республика. Или слишком много работы?

— Я привык делать дело своими руками. Предвидеть и упреждать события, влиять на них. А здесь… Здесь я чиновник, и это мне, щучка, не по нутру. Мне действовать хочется — оперативно принимать неотложные решения, зная, что от этого зависят не только судьбы людей, но иногда и их жизни. А здесь людей я не вижу — ни их лиц, ни чувств, не слышу их слов — одни только бумаги и запах копирки. Сижу, что называется, на теплом месте. И кое-кто, ты понимаешь, щучка, даже завидует. И трудно другой раз объяснить, чем меня это теплое место тяготит.

— А почему бы тебе в таком случае не вернуться на старое. Ну хотя бы обыкновенным инспектором? — она вздохнула. — Я-то думала, что здесь тебе легче, спокойнее. Как ни крути, а ворошить бумаги — это не за убийцами гоняться. — Наташа сморщила нос, чтобы смешной гримасой смягчить некоторую бестактность своих слов. Она ведь довольно прозрачно напомнила отцу о годах, которые, хочет он того или нет, ограничивают его возможности. В самом деле, не может же он теперь резвиться, как молодой сыщик.

— Налей мне, пожалуйста, еще, — попросил он. — Я и сам над этим задумываюсь. Хотя, боюсь, из управления — прямая дорога на пенсию. Правда, сотрудники нашего отдела тоже ездят в командировки. Но редко. Да хватит об этом, не пора ли на боковую? Завтра с девяти у меня такой же, как сегодня, бумажный денек.

Неожиданно осенила его новая мысль: дело, в конце концов, не в бумагах. И в областном управлении он тоже не был избавлен от них, но это не мешало ему принимать участие в розыске. Дело, наверно, в другом. Когда-то самым главным казалась ему оперативная реакция на преступление: погоня, расследование и конечно же — неотвратимость наказания. Он и теперь по-прежнему считал эту деятельность милиции очень важной. Но с каждым днем азарт охотника, который преследует опасного зверя, все больше вытеснялся в его сознании чувством неудовлетворенности тем, что трагедия все-таки разыгралась, что какой-то человек стал жертвой убийцы, а он и его коллеги не сумели преградить путь оголтелому преступнику.

Это неодолимое желание предотвратить то, чего могло бы и не случиться, это стремление, которое стоит во главе угла всей деятельности милиции, особенно остро ощутил он, когда стало известно ему все, что происходит на территории республики в течение суток.

Все больше стала донимать мысль, что, пока он знакомится в своем кабинете со сводками, анализирует правонарушения, совершенные в той или иной области, он начисто лишен возможности оперативно включиться в события, броситься по горячим следам и, спасая чью-то жизнь, схватить преступника.

Наташа заметила, что отец, задумавшись, забыл о чае, который она поставила перед ним.

— Остынет!

— Ах, да… — спохватился подполковник. — Спасибо, больше не хочу.

— Но ты же просил!

— Нет, спать, спать! — Он взглянул на часы. — Скоро два ночи! Мы с ума сошли. Сейчас же ложись. Со стола завтра уберешь.

Когда Дмитрий Иванович лег на свой диван в кабинете и, надев очки, углубился в том Геродота, чтобы перед сном хоть немного пройтись по улицам древнего Вавилона, часы в гостиной гулко пробили два.

В это время далеко за Карпатскими горами по местному времени был только еще час ночи. В небольшом городке, в конце Староминаевской улицы, неподалеку от советско-венгерской границы, погибла Каталин Иллеш и истекали кровью ее дочери Илона и Ева.

Миллионы людей никогда не узнают ни о Каталин, ни о Илоне и Еве, а их соседи и другие жители городка с ужасом подумают о том, что убийцы могли бы в эту ночь нагрянуть не в дом Иллеш, а, скажем, в их собственный. И трагедия только таким образом слегка затронет их души.

Но нескольких человек событие это коснется непосредственно, хотя они были в это время далеко от пограничного городка и раньше не имели о нем ни малейшего представления.

Среди этих людей — подполковник милиции Дмитрий Иванович Коваль и его дочь Наташа.