Я уже понял, к чему она клонит, и поэтому сказал:

– Это значит, что все, что мы затеваем, делается нами просто для собственного удовольствия. Я тебя правильно понял?

– Правильно. Дошло, наконец! А я-то уже начала думать, что твоя контуженная голова годится теперь только для того, чтобы отличать меня от холодильника.

– Ну уж холодильник с пивом я как-нибудь опознаю, – обиженно сказал я.

– Тогда – за собственное удовольствие? – спросила Наташа и многозначительно кивнула в сторону серебряных фляг с джином и вином.

Я воодушевился и стал наливать, а Наташа, следя за моими движениями, несколько заторможенными вследствие принятия на грудь хорошей дозой джина, задумчиво сказала:

– Вообще-то все, что бы люди ни делали, они делают ради собственного удовольствия. И подвиги совершают, и предают, и детей плодят, и убивают, все – ради своего собственного удовольствия…

По сути дела, я был согласен с ней, а те возражения, которые я мог бы выдвинуть, были настолько незначительными, что на них можно было со спокойной душой наплевать с высокой колокольни.

Поэтому я не стал резонерствовать и, разлив выпивку, поднял рюмку и генеральским голосом возгласил:

– Ну, за удовольствие.

Мы выпили, и я, спохватившись, спросил:

– А что там с Аленой? Ты же мне так и не рассказала!

– А что с ней может быть… – Наташа нахмурилась.

Было видно, что воспоминания эти ее не радуют, и рассказывать большой охоты нет. Она помолчала и сказала:

– Так, ничего особенного. Тогда этот подонок Губанов спрятал ее под Выборгом на хуторе, где жил один маньяк.

– Какой еще маньяк? – я представил невинную девочку наедине с маньяком в глухой лесной избушке и напрягся.

– Ну, маньяк… Неважно. Короче, он был у Губанова на таком крюке, что тот мог заставить его сделать все что угодно. Хоть дерьмо жрать, хоть мать родную убить. Там серьезный крюк был…

Наташа умолкла, и по ее остановившимся глазам я понял, что воспоминания о прошлой жизни неожиданно захватили ее и понесли на своих дурно пахнущих волнах.

– Эй, очнись, – я потеребил ее руку.

Наташа вздрогнула и посмотрела на меня.

– Давай-ка лучше выпьем, – сказал я и быстренько налил.

Мы выпили, и я почувствовал, что мое состояние начинает приближаться к желаемому. Наташа тоже порозовела и вроде бы отошла от своих неблагополучных воспоминаний.

– Ну вот, – сказала она, закуривая, – в общем, маньяк держал Алену у себя почти полгода и строго выполнял инструкции Губанова. С внешним миром он контактов не поддерживал и о том, что Губанов благополучно сдох в Самаре, к счастью, не знал.

Она помолчала и добавила:

– Мне страшно даже подумать о том, что было бы с Аленой, если бы этот сумасшедший, а он точно был не в себе, узнал о том, что Губанова больше нет и ему ничто не угрожает. Он боялся генерала так, что готов был лизать его ботинки, но в то же время…

Наташа зябко передернула плечами и сказала:

– А ну-ка, Костик, налей-ка еще! Вроде бы оно пошло куда надо. Это ведь так у вас, у алкашей, говорят?

Она криво улыбнулась, и я расторопно наполнил наши серебряные рюмки.

Когда мы выпили, у нашего стола бесшумно возник официант, который доброжелательно и с пониманием дела осведомился, не желаем ли мы еще чего-нибудь.

Мы пока ничего не желали, и он удалился.

– Так что там было дальше? – нетерпеливо спросил я.

– Дальше… А дальше я нашла его, знал бы ты, сколько денег мне это стоило, и… Ну, в общем я пришла к нему в эту избушку, а там…

– Что, одна пришла? К маньяку – и одна?

– Это было совершенно безопасно для Алены. А вот зато если бы эту избушку окружили и закричали бы – рус, сдавайсь – тогда он убил бы ее. Губанов дал ему самые строгие инструкции.

– Это он сам тебе рассказал?

– Сам, – подтвердила Наташа и нехорошо усмехнулась, – только мне пришлось его очень попросить. Вот он мне все и рассказал.

– Все-таки это неосмотрительно, – я покачал головой, – в глухой лес, к маньяку, одна…

– Ничего-то ты не понимаешь! Я пришла к нему в грязном ватнике, неумытая, сказала, что заблудилась в лесу, он ничего и не заподозрил. А когда я дала ему топором по башке…

– Топором?… – я выпучил глаза.

– Ну, обратной стороной, обухом. В общем, потом он все понял, но уже поздно было. Он, гнида, девчонку в подвале держал. Знал бы ты, какая там вонь была…

– Представляю.

– Вот именно. В общем, я его в сарае привязала как следует, потом вытащила из подвала Алену и часа три отмывала ее в баньке. Хорошо еще, что у него там банька была, да еще растопленная. А потом одела ее в ее же шмотки, которые там в шкафчике лежали нетронутые, и мы пошли в сторону Выборга. Там я машину оставила у старичка одного на огороде.

– А маньяк что?

– Перед тем как уходить, я к нему еще зашла… он, наверное, так там и гниет, привязанный.

– Так ты его грохнула, что ли?

– Если бы можно было оживить, а потом еще раз грохнуть, я сделала бы так раз двадцать. Слышал бы ты, что он мне рассказал, когда я его об этом попросила!

– Попросила – это, видимо, – пытала. Да?

– Да, – твердо ответила Наташа, – и, говорю тебе, будь это в моих силах, повторила бы это еще несколько раз. Причем именно для собственного удовольствия, как мы тут с тобой только что выяснили.

– Да-а-а… – только и сказал я.

– Вот тебе и – да! – передразнила меня Наташа. – Видел бы ты, как Алена и Алеша бросились друг к другу, когда я привезла ее к нему. Я аж заплакала.

– Ты – и заплакала? – удивился я.

– Я обычная слабая женщина, между прочим, – капризно сказала Наташа, – а ты даже не видишь, что у меня пустая рюмка.

– Простите, сударыня, опростоволосился, – засуетился я и бросился наливать ей вино, а сам в то же время думал о том, как это, интересно, она его «просила», что он все ей выложил.

Не хотел бы я, чтобы кто-нибудь когда-нибудь так просил меня.

Бр-р-р!

Мы выпили еще и достигли наконец-таки того приятного состояния, когда все вокруг стало благополучным и уютным, а мы сами – умными, симпатичными и милыми людьми, которые наслаждаются обществом друг друга.

– Между прочим, где сейчас Алеша? – поинтересовался я, заваливаясь поглубже в кресло и делая изящный жест дымящейся сигаретой.

– А он у Алены в Манчестере, в частном пансионате, там, где она ждет своего выхода.

– Ты мне ничего не говорила об этом, – обиженно сказал я.

– А ты и не спрашивал, между прочим, – отрезала Наташа, – ты можешь только о делах думать. А я, в отличие от тебя, переживаю за сестричку и братика, которых разлучил злой и подлый Губанов.

– И дохлый, – мстительно добавил я.

– И дохлый, – согласилась Наташа, – а я, чтоб ты знал, пока ты там в «Крестах» перед беспредельщиками пальцы гнул, занималась, кроме твоего побега, еще и тем, чтобы Алеша и Алена благополучно встретились. Понял, супермен хренов?

– Понял, – ответил я и подумал, что все-таки, наверное, я и в самом деле бессердечная скотина.

Эх, Знахарь, Знахарь…

Когда же ты снова человеком станешь?

В дальнем углу зала послышалась негромкая музыка, и, посмотрев туда, мы увидели, что на небольшой сцене, неярко освещенной свечами, появился молодой волосатый парень с какой-то странной многострунной гитарой и высокая рыжая девушка с погремушкой в руке.

Оба были одеты в старинную английскую одежду, во всяком случае мне так показалось, и пели старинную английскую песню. Парень при этом играл на гитаре, а девушка погремушкой отбивала ритм.

Песня была о том, как молодой крестьянин отправился по свету искать счастье, а когда не нашел его нигде, то вернулся в свою деревню и узнал, что девушка, которую он любил, уже умерла. И тогда он понял, что в далеких странах счастья нет, и пошел на ее могилу. А там какой-то кустик, который вырос на могиле, спел ему голосом девушки о том, что он идиот, а она умерла от тоски по нему.

Вот такая была грустная песня.

Я помрачнел, а Наташа прослезилась.