Тут он совсем потерял голову, решив, что от слабости вот-вот лишится чувств и больше не встанет. Он собрался было бежать в деревушку, отважиться на что угодно, пойти на любой риск, как вдруг заметил трех крестьян, направлявшихся в поле с вилами на плечах, и тут же юркнул назад в свое убежище.

Но едва равнину окутал вечер, немец с трудом выкарабкался наверх и, боязливо пригнувшись, затрусил к отдаленному замку: это было все-таки лучше, чем идти в деревню, казавшуюся бедняге сущим логовом тигров.

На первом этаже горел свет. Одно из окон было даже открыто, и оттуда доносился запах жаркого, который ударил Вальтеру Шнафсу в нос и проник в глубины его судорожно сжавшегося желудка, запах, от которого у него перехватило дыхание, — неотразимый, зовущий, преисполняющий сердце мужеством отчаяния.

И он, не раздумывая, просунул в окно голову с нахлобученной на нее каской.

За большим столом обедало восемь человек прислуги.

Внезапно одна из женщин разинула рот, выронила стакан и на что-то уставилась. Все глаза устремились туда же.

Слуги увидели врага.

Боже! Пруссаки в замке!..

Раздался вопль всеобщего ужаса, вопль, в который слились восемь возгласов на восемь разных ладов; он сменился грохотом, суматохой, давкой — люди повскакали с мест и ринулись к дверям, ведущим в коридор. Стулья попадали, мужчины, сбивая женщин с ног, запрыгали через них. В одно мгновение кухня опустела, и перед Вальтером Шнафсом, остолбенело торчавшим в окне, остался только заставленный едою стол.

Поколебавшись немного, он перелез через подоконник и начал подкрадываться к тарелкам. Измученный голодом, он дрожал от лихорадочного нетерпения, но страх все еще останавливал, сковывал его. Он прислушался. Все в замке ходило ходуном: хлопали двери, наверху кто-то бегал. Пруссак, напрягая слух, тревожно ловил эти неясные звуки; вскоре за ними последовали глухие удары тел о мягкую землю, словно люди бросались со второго этажа вниз.

Потом беготня и сумятица прекратились, и в обширном замке стало тихо, как в могиле.

Вальтер Шнафс уселся перед чьей-то нетронутой тарелкой и налег на еду. Он глотал так, словно боялся, что ему вот-вот помешают и не дадут насытиться. Обеими руками он заталкивал огромные куски в рот, раскрытый, как люк, и пища, распирая горло, комками проваливалась в желудок. Время от времени он останавливался, чуть не лопаясь, как переполненная пожарная кишка. Тогда он хватал кувшин с сидром и прополаскивал себе пищевод, как промывают засоренную трубу.

Он очистил все тарелки, блюда, бутылки и, охмелев от еды и питья, осоловелый, раскрасневшийся, сотрясаемый икотой, с помутившейся головой и жирными губами, расстегнул мундир: надо же дать себе передышку. Он чувствовал, что сейчас ему и шага не сделать. Глаза у него слипались, мысли путались, голова отяжелела. Он уронил ее на скрещенные руки, которыми опирался о стол, и потерял представление о том, что творится вокруг.

Над парком, тускло озаряя окрестность, висел ущербный месяц. Был холодный предрассветный час.

В кустах, под деревьями, скользили тени, немые и многочисленные; иногда луч луны высвечивал во мраке сталь штыка.

Замок безмолвно возносил к небу свой гигантский черный силуэт. Огонь горел лишь в двух окнах на первом этаже.

Внезапно громовой голос рявкнул:

— Вперед, черт побери! На штурм, ребята!

В одно мгновение двери, ставни, стекла разлетелись под напором людского потока, и поток, все круша и сметая, затопил здание. В одно мгновение полсотни вооруженных до зубов солдат ворвались в кухню, где мирно предавался отдыху Вальтер Шнафс, приставили ему к груди полсотни заряженных винтовок, спихнули его со стула, повалили, схватили, связали по рукам и ногам.

Он задыхался под ударами кулаков и прикладов, ничего не соображая, обезумев от страха.

Вдруг какой-то толстяк-офицер с золотыми шевронами поставил ногу ему на живот и заревел:

— Беру вас в плен. Сдавайтесь!

Пруссак, разобравший лишь одно слово — «плен», простонал:

— Jа, jа, jа!

Победители, со свистом, как киты, переводя дыхание, подняли его, прикрутили к стулу и с откровенным любопытством принялись разглядывать. Кое-кто из них, изнемогая от волнения и усталости, тоже присел.

А Вальтер Шнафс блаженно улыбался: сомнений нет, он в плену!

Вошел другой офицер и доложил:

— Господин полковник! Противник скрылся; видимо, у них много раненых. Позиция за нами.

Толстяк, утиравший себе лоб, заорал:

— Победа!

И, вытащив из кармана записную книжку, какой обычно пользуются торговцы, настрочил:

Молодой человек осведомился:

— Какие будут приказания, господин полковник?

Полковник отчеканил:

— Отходить во избежание контратаки превосходящих сил противника, поддерживаемых артиллерией,

И он скомандовал отступление.

Отряд построился в темноте у стен замка, и колонна двинулась в путь, взяв в кольцо Вальтера Шнафса, которого конвоировали шестеро вояк с револьверами в руках.

Вперед, на разведку дороги, были высланы дозоры. Продвигался отряд медленно, часто останавливаясь.

На заре он подошел к супрефектуре Ларош-Уазель: национальная гвардия этого городка и одержала ночную победу.

Возбужденное население пребывало в тревожном ожидании. Когда люди увидели пленного в каске, раздались оглушительные крики. Женщины воздевали руки к небу, старухи плакали, а какой-то патриарх запустил в пруссака костылем, разбившим нос одному из конвоиров.

Полковник надсаживался:

— Не спускать с пленного глаз!

Наконец воинство добралось до ратуши. Тюрьму отперли, и туда, развязав ему руки, втолкнули Вальтера Шнафса.

Две сотни вооруженных людей стали караулом вокруг здания.

Тут, несмотря на явное расстройство желудка, уже начавшее мучить его, обезумевший от радости немец неистово пустился в пляс, и, вскидывая руки и ноги, горланя, как полоумный, плясал до тех пор, пока, выбившись из сил, не упал у стены.

Он в плену! Спасен!

Вот так противник был выбит из замка Шампинье, где продержался всего шесть часов.

Полковник Ратье, суконщик, командовавший национальной гвардией Ларош-Уазеля во время этого штурма, получил орден.