Хорошо бы тебе, мой Эразм, еще раз подумать об их слабости и отказаться от горьких и соленых фигур своего красноречия: если ты совсем не можешь или же не смеешь поддерживать наше дело, оставь его и займись своим.

Ты ведь и сам знаешь: в том, что они весьма скверно переносят твои укусы, есть некоторый смысл; разумеется, человеческое несовершенство понимает и очень страшится влиятельности и имени Эразма: совсем иное дело — укусил тебя один раз Эразм или же измолотили тебя все паписты!

Я хочу тебе это сказать, дражайший Эразм, в подтверждение искренности своего к тебе отношения. Я желал бы, чтобы Господь дал тебе дух, достойный твоего имени, если, конечно, Господь распорядится тебе дать его. Я же пока прошу тебя, если ты не можешь сделать ничего иного, будь только зрителем нашей трагедии, не присоединяйся к врагам, а главное — не издавай ты против меня книжонок, как и я не стану их против тебя издавать. Пойми, наконец, что те, которые жалуются, что на них нападают за то, что они последователи Лютера, люди, подобные тебе и мне, их надо щадить и прощать; как сказал Павел, следует «носить бремена друг друга»[vii] .

Хватит укусов, теперь надлежит позаботиться о том, как бы не съесть друг друга[viii]. Это зрелище было бы тем печальнее, чем вернее то, что ни одна из сторон от души не хочет зла благочестию, к тому же никто не желает уступить.

590

Будь снисходителен к моей некрасноречивости, и дай тебе Бог здоровья!

Рекомендую тебе Иоахима[ix]; этот молодой человек похож на нашего Филиппа, он сам себя отрекомендует более чем достаточно. В Виттенберге, 1524 год. Мартин Лютер.

ЭРАЗМ—ЛЮТЕРУ

[8 мая 1524 г.]

Я с тобой не согласен, что ты искреннее меня желаешь евангельской чистоты; ради нее я все терплю, до сих пор я выискиваю любой случай, чтобы приобщить всех к Евангелию. Впрочем, то, что ты называешь немощью или непониманием, отчасти разумение, а отчасти проницательность. Я читал кое-что из написанного тобой и чрезвычайно опасаюсь, не дурачит ли тебя как-нибудь сатана? С другой стороны, меня это настолько тревожит, что хорошо бы моему страху оказаться ложным! Я не хотел бы открыто говорить о том, в чем пока не убежден, а еще менее — о том, чего не понимаю. До сих пор я судил о деле Евангелия вернее, чем многие, которые похваляются именем Евангелия. Я вижу, что под этим предлогом появляется много беспутных и мятежных людей, вижу, что гибнут благородные науки и просвещение, вижу, что рвутся дружеские связи, опасаюсь, как бы не начался кровопролитный бунт,

Если твои помыслы чисты, то молю, чтобы Христос обратил в добро то, что ты делаешь. Ничто не сможет меня обольстить настолько, чтобы я в здравом уме поступился Евангелием ради человеческих страстей.

До сих пор я ничего против тебя не писал; я сделал бы это при великом одобрении властителей[x] если бы не видел, что это не может произойти без ущерба для Евангелия. Я только пренебрег теми, которые повсюду всячески пытались убедить властителей[xi] в том, будто у нас с тобой союз, будто мы с тобой во всем сходимся и в моих книгах есть все то, чему учишь ты. Это. мнение даже и теперь еще с трудом можно искоренить из их умов.

Меня не особенно тревожит то, что ты пишешь обо мне. Если посмотреть как следует — ничего не может

591

быть проще: я хочу прийти ко Христу с чистой душой и всем этого желаю. Если ты хочешь научить всех той вере, которая есть у тебя, подумай, почему же ты с трудом терпишь, когда с тобой говорят научения ради? Может быть, Эразм, пишущий против тебя, приносит Евангелию больше пользы, чем пишущие в твою защиту какие-то глупцы, из-за которых и нельзя быть зрителем этой трагедии — о, если бы она не имела трагического конца! Они-то и толкают меня в противоположную сторону, даже если бы меня не загоняли туда властители!

Их бесчестность делает Евангелие для разумных людей ненавистным, и властители принуждают усмирять их. мятежные бунты. Как бы не получилось, что пострадают невиновные! Ведь они никого по слушают, даже тебя! Наполняют мир безумными книжонками, которыми намерены обесценить труды древних ортодоксов.

Но обо всем этом можно долго писать. Я молюсь, чтобы Господь все обратил во славу свою.

Ты желаешь мне сдержанности в «Спонгии»[xii], когда в «Спонгии» я ни слова не сказал о жизни Гуттена, о его роскоши, о пьянстве, о дерзком распутстве, о глупейшей его похвальбе, которой никто из друзей не в силах вынести, о расточительстве, о деньгах, отнятых у картезианцев, об ушах, которые он отрезал у двух проповедников, о разбое, который он учинил трем аббатам на большой дороге, за каковое преступление казнили одного из его слуг, и о других широко известных его преступлениях.

И это в то время как он, не будучи вызван на это ни одним моим словом, предав дружбу в угоду какому-то бездельнику, хуже которого ничего и быть не может, возвел на меня. столько ложных обвинений, сколько только может наплести один негодяй па другого,

О вероломнейшем распространении письма архиепископу Maeнoneiio[xiii] я говорю, не называя его имени; о другом вероломстве, которое было им допущено по отношению ко мне, я молчу. О том, как он добился от меня многих рекомендательных писем ко двору короля, когда сам уже был в заговоре против короля и желал воспользоваться именем короля для обольщения супруги![xiv]

Так он поступил с том, кому я был столь обязан! Разве у меня пет права говорить против него? Однако меня же называют несдержанным! Чего хотят Отто[xv]

592

с Гуттеном? Ни разу не задетый ни одним моим слоном, он так неистовствует!

Ты говоришь, что эти люди подобны мне. Я же считаю иo не людьми, а фуриями — не хватает только, чтобы я признавал их подобными себе! Через таких-то выродков и может восстановиться Евангелие?! Это они и есть оплот возрождающейся церкви?! И мне следует присоединиться к их союзу?!

Но об этом более чем достаточно. Иоахим очень понравился. Досадно, что у Меланхтона не было возможности [приехать]. Господь Иисус да направит твой ум к решениям, которые достойны Его Евангелия.

В Базеле, наскоро, на другой день после майских нон 1524 г.

ЭРАЗМ—ЛЮТЕРУ

11 апреля 1526 г.

Эразм Роттердамский Мартину Лютеру шлет привет. Твое письмо получено поздно[xvi] ; оно не встревожило бы меня, даже если бы пришло чрезвычайно вовремя. Я не столь ребячески простодушен, чтобы после получения многих более чем смертельных ран удовлетвориться одной-двумя шуточками и тем, что меня погладили[xvii] . Каков твой нрав, теперь ужо знает весь мир. Ведь ты так смирил свое перо, что до сих пор ни против кого не писал ничего яростное, гнуснее и злее. Здесь ты, разумеется, утверждаешь, что ты жалкий грешник, а в другом место требуешь, чтобы тебя считали богом. Ты пишешь, что наделен сильным характером и находишь удовольствие в своем замечательном доказательстве. Чего же ты но ополчился во всем своем дейносис против епископа Фишера Рочестерского[xviii] или же против Кохлея?[xix] Они называют тебя по имени, донимают злословием, в то время как моя Диатриба рассуждала благопристойно. Какое значение для доказательства имеют все шутовские попреки, злостные наветы, будто я и "атеос" **, и эпикуреец, и скептик во всем, что касается христианского исповедания, и нечестивец, и чего только нет! Все это

* бесовстве (греч.).

** безбожник (греч.).

593

я сношу без труда, потому что здесь нет ничего, что вызывало бы у меня угрызения совести. Я не хотел бы и дня прожить, думай я о Боге и о Священном писании не по-христиански. Если бы ты вел дело с большей горячностью, чем обычно, однако без неистовых поношений, ты восстановил бы против себя меньше людей. Ныне же, в полном соответствии со своим расположением ума, тебе было угодно запять этим треть тома. Насколько ты мне здесь уступаешь, показывает само дело. Ты приписываешь мне столько явных преступлений, в то время как Диатриба не хотела задевать ничего такого, о чем бы мир и так не знал.

Я полагаю, ты воображаешь, что у Эразма нет покровителей. Есть, и больше, чем ты думаешь. Однако то, что произошло между нами обоими, не столь важно; во всяком случае, для меня, потому что я скоро оставлю все это, даже если весь мир станет этому аплодировать. Одно меня мучает, как и всякого добропорядочного человека: то, что ты своим дерзким, необузданным, мятежным нравом сотрясаешь весь мир гибельным раздором. Добрых людей, любящих благородные пауки, ты отдаешь на произвол каких-то безумных фарисеев, дурным же людям, жадным до нововведений, даешь оружие для мятежа. Короче говоря, ты так истолковываешь дело Евангелия, что смешиваешь все—святое и нечестивое, как бы стараясь, чтобы эта беда нс сменилась когда-нибудь добром, чего я всегда напряженно ожидал. Тем, как ты мне обязан и как ты меня вознаградил,— этим я пренебрегаю. Это все—частное дело; мучает же меня общее бедствие, неизлечимое повальное смятение, которым мы не обязаны ничему, кроме твоего необузданного права, непереносимого для друзей, дающих тебе добрые советы, и поддающегося влиянию всяческих вертопрахов и темных людей. Кого ты вырвал у сил тьмы— я не знаю. Против этих неблагодарных ты и должен был направить острие своего пера, а не против сдержанного обсуждения.