— Так как же насчет образца, Павел Иванович? — льстиво спросил Толь Толич. — Что мне доложить руководству?
— Никаких образцов!
С обиженной миной Толь Толич стал собирать брошки, клипсы, пластмассовые браслетки и складывать обратно в чемоданчик.
— Однобоко смотрите, Павел Иванович. Энергетика дело, конечно, важное, тяжелая промышленность — основа основ, но кто же будет удовлетворять возросшие эстетические потребности народа? Без этого не проживешь. — Толь Толич подкинул на ладони горсть брошек. — Каждому свое, Павел Иванович. Ну, а что касается образцов сырья, то уж как-нибудь добудем. Вы не представляете, сколько можно сделать пуговиц из одной отработанной плиты! Экономика тоже кое-что значит.
Чтобы не вспылить, Курбатов повернулся к Багрецову.
— Я вас слушаю. — Но, раздраженный наглостью Медоварова, ничего не понял из того, что говорил Багрецов. — Вы с ним знакомы? — спросил он, когда Медоваров скрылся за дверью.
— Встречался в Москве. Потом в экспедиции.
Получив разъяснения по некоторым техническим вопросам, Багрецов ушел, а Курбатова вновь охватили сомнения. Не этому ли деятелю промкооперации был передан третий осколок? Багрецов знает его хорошо, и неловкость, которую он никак не мог скрыть при встрече в кабинете, подчеркнутая сухость в обращении — не маскировка ли все это? Ведь пуговичной артели для опыта нужен порядочный кусок плиты. Не тем ли озабочен Багрецов? Курбатов хорошо помнит, как тот смутился в лаборатории, когда его застали за распиливанием плиты. Все, все вертятся вокруг зеркального ноля, все ждут, когда ослепнут ячейки. Неужели придет это страшное время? Неужели плиты будут годны только на пуговицы?
…Кучинский знал, что отступление бессмысленно. Правда, еще многое может измениться, но комиссия по распределению молодых специалистов обязательно учтет просьбу Курбатова. Придется Жоре оставаться здесь или зимовать в какой-то паршивой деревушке, где нет ни веселого общества, ни театров, ни вернисажей, ни теплого бассейна для плавания, ничего. Неужели он, бедный Жора, словно Гулливер, привязанный за волосы ко всем этим местам, как к колышкам, действительно останется лысым?
Выхода не было. Твердые убеждения Курбатова в необходимости «холодного воспитания» не оставляли никаких надежд. Самое главное, что Павлу Ивановичу ничего не стоит доказать отцу преимущества и широкие перспективы, открывающиеся перед молодым ученым, если он работает в лаборатории, которая находится у чорта на куличках. «Не вывернешься, на отца надежда слабая, — с тоской думал Жора. — Человек он мягкий, уговорить его не трудно. Влип как миленький. Нечего было напрашиваться». Оставалась единственная надежда на то, что Курбатов провалится со своими опытами и ему не разрешат строить новую лабораторию.
Жора бесцельно пошел по дорожке вдоль зеркального озера. В нем он видел домик высоковской лаборатории, кругом заснеженные бескрайные поля или (что ничуть не привлекательнее) скучные горячие барханы. Зрело единственное решение, и он цеплялся за него, как за чахлый кустик саксаула, чтоб не сползти вниз, под горку.
Возле распределительной коробки шестого сектора Жора увидел Бабкина. Он сидел согнувшись на корточках, измеряя напряжение. Рядом стоял прибор, похожий на серебряный кубик с цветными кнопками.
— Здорово, старик, — с деланой веселостью приветствовал его Жора. — Много вчера наработали?
Бабкин поднялся, расправил спину и равнодушно ответил:
— Без тебя обошлись.
Жора доверительно взял его под руку.
— Присядем, старик. Дело есть.
Тимофей воспротивился. Он еще не закончил работу.
— Есть дело, выкладывай, нет — до свидания.
— Шут с тобой! — согласился Жора и оглянулся по сторонам. — Поговорим, как мужчина с мужчиной. Я тебе, старик, прямо скажу, что из всей вашей неразлучной пятерки ты единственно благородный человек. Остальные — мура.
Это не понравилось Тимофею. Мало того, что Жорка оскорблял его друзей, но точно в таких же выражениях он вчера льстил Лидии Николаевне. Из всех пятерых только она была благородной, только она заслуживала дружбы Кучинского.
— Через час ты побежишь к Димке и скажешь, что он самый благородный, единственный твой лучший друг, — едко усмехнулся Тимофей и вновь занялся распределительной коробкой.
Кучинский, видимо, не ожидал такого отпора. «Мальчишка на приманку не клюнул, — с огорчением подумал он. — Странно, вчера Михайличенко глазом не повела, когда я ей насчет благородства высказывался, а сама Бабкину растрепалась. Никому нельзя верить. Все ангелами хотят быть. Плевать я на вас хотел!»
Однако у Жоры были свои планы, и ему не хотелось ссориться с Бабкиным.
— За что ты на меня окрысился? — жалобно проговорил он. — Что я тебе сделал, старик? Могу я ошибаться или нет? Могу. Так и вчера получилось. Думал, она девочка настоящая, оказывается, ничего подобного. Поговорил с ней без дураков, начистоту и разочаровался. Может, я не прав, но мое такое мнение… Вот и все.
Бабкин сдвинул кепку на затылок и нехотя поднял голову. На лице Жорки застыла искренняя печаль. Ничего, мол, не поделаешь, тяжело ошибаться в людях, но разве я виноват? Его когда-то яркозеленая шляпа выгорела на солнце, стала скромной, поля стыдливо опустились, и весь его облик выражал чистосердечное раскаяние и покорность.
— Тебе до Лидии Николаевны расти и расти, — тоном старшего сказал Бабкин, разматывая шнуры от вольтметра.
Он чувствовал необходимость всюду защищать своих друзей, пусть даже перед Жоркой, который все равно ничего не понимает.
Кучинский досадливо щелкнул пальцами.
— Оставим Лидию Николаевну в покое. Дело, старик, не в этом. Тут одна довольно скверная петрушка получилась. — Он поморщился, снял шляпу, стряхнул песчинки с ее пожелтевших полей. — Ты иногда бываешь у начальника…
— А ты каждый день к нему бегаешь. От работы отрываешь. Все свои дела устраиваешь. Подлипала.
— Ничего подобного, старик. Просто он знает моего отца.
— Ну а ты здесь при чем?
Жора снисходительно взглянул на Бабкина. Что этот голубоглазый молокосос понимает в жизни? Но тут же губы его сложились в заискивающую улыбку.
— Не пойму почему, но Павел Иванович явно благоволит к тебе…
— Не замечал. Он вообще хорошо относится к людям, которые ему не надоедают.
И эту обиду Жора проглотил. Оглянулся на здание лаборатории, словно опасаясь, что его могут подслушать.
— Понимаешь, какая петрушка… Характер у меня легкий. Никто на меня не сердится. А сегодня ни с того ни с сего Павел Иванович — хороший папин знакомый — и вдруг накричал на меня. Он, конечно, не имел права, еще совеем недавно мой отец был его начальником, но…
Бабкин подумал, что у Жорки создалось, по меньшей мере, странное представление о том, кому положено кричать, а кому нет. Видно, он сильно разгневал Павла Ивановича, если дело дошло до крика. Впрочем, Жорка преувеличивает. Павла Ивановича не легко вывести из себя. Он хоть и любит говорить правду в глава, но сдержанный, уважает человеческое достоинство.
А Жора продолжал сетовать на людскую несправедливость.
— Подумать только, — говорил он, передергивая плечами, — отец так хорошо относился к Павлу Ивановичу. Я же это как сейчас помню. А он оказался таким неблагодарным.
— На отца тоже кричал? — спросил Бабкин.
— Простых вещей не понимаешь, старик. Курбатов и папа — почти друзья. Папа у него часто бывал. Меня Павел Иванович, конечно, не знает, но я ему напомнил. Можно, кажется, иначе разговаривать с сыном своего друга. — Жора обидчиво поджал губы и нахмурился.
— По заслугам и честь, — сочувственно заметил Тимофей.
— Можешь не сомневаться, заслужил, — заносчиво сказал Кучинский. — Отец мой не последний в министерстве, дай бог каждому!
— Я не об отце, а о тебе. Он-то заслужил, а ты? Получил выговор от уважаемого человека и помалкивай. Тоже, наверно, заслужил.