— Конец руке, — сказал он. — Теперь я точно не пойду в армию.

— А как же рука?

— Вырастет новая.

Полчаса прошло вне времени, когда они наконец открыли глаза и посмотрели друг на друга — все было нормально, зрачки точно желтки растеклись по всей поверхности глазных яблок, они выпирали из-под век, подрагивая на ресницах: бледность сияла на лицах, но душе было смешно.

— Так где же твоя рука? А? — спросил друг своего друга. — Так это был глюк?

Они рассмеялись, в такт вибрируя дрожащими пальцами.

— Да, — серьезно ответил другой друг. — Это был глюк.

— А вообще вот эти последние средства…

— Ничего. Я пойду спать.

— До свиданья.

Первый друг проводил второго до двери, чтоб он отправился на свой этаж ночевать и продолжать жить в грезах, пока нам осталось хотя бы это. Он закрыл дверь и чмокнул ключом, поворачивая его в замке. Петухи еще не пели, но было уже рано, духовно пустой дом тревожно готовился к новому трудовому дню.

Друг отошел от двери, путаясь мыслями и чувствами. Дрожь пробила его насквозь — он не смог бы спать, чтобы отдохнуть от экспериментов над собственной жизнью.

— Я приму снотворное! — решил он, выискивая радедорм среди россыпей химической помощи человеку в минуты плохого настроения.

— Все это несерьезно! — громко усмехнулся он, заглатывая пачку внутрь себя. — Завтра я высплюсь хотя бы нормально… Химия все-таки не страшна человеку как носителю духовной силы…

Он пошел вперед к своей кровати, тупо осознав, что на мгновение стал совершенно нормальным, готовым к новым путешествиям во славу разума.

Но не дойдя и двух шагов до туалета он умер, упав на безмозглый паркет, и воскрес только в день Страшного Суда.

Мне хочется плакать, когда я листаю зарубежные журналы, посвященные сексуальной жизни в иноземных краях, которые где-то наверняка располагаются на нашей планете. Мое мальчишеское мужество рыдает в снежную ночь, когда я вижу перед собой лоснящееся бумажное тело, которое возлежит на осыпанном бликами морском берегу, где танцуют кукарачу едва одетые особи «гомо», и когда они открывают свои части тела, переступив через одежду, как через кровь, или лимфу. Я всегда вижу в этом победу — когда под сдернутыми трусами оказывается именно то, чего ждешь; я вижу в этом строгую гармонию нашего мира, в котором космос победил хаос.

Мне уже почти тринадцать лет, но я хорошо сохранился для этого возраста. Девушки не смотрят мне вослед, поворачивая, словно совы навстречу опасности, свои головы: и мне стыдно быть мальчиком в обществе девушек и женщин, и душа моя рвется в Париж, где возможна занятная игра в «дочки-матери», и где маленький мальчик может обладать роскошной зрело-женской природой.

Начальник мамы Ильич, с которым она познакомилась в Швеции на приеме но поводу поддержки стран Азии Эфиопией (где также был замечательный член эфиопского комитета Оссеуйле Куйле Жол, которому оттяпали его гордость в девическом возрасте по обычаям здешних мест, но которую ему починили в Японии, в результате чего он осуществил свои многолетние грезы), сидел у меня на кухне, попивая кофе после душа, и сверкал своими очками, в которых отражался огонек его западносторонней зажигалки, в то время как я рассматривал порнографический журнал.

— Стариканчик! — сказал он мне, хлебнув кофе. — У нас за это дают сорок лет каторжной тюрьмы!

Я смутился. Я вздрагивал. Я загорался. Я гас.

— Русская шутка! — ухмыльнулся Амилькар Ильич, отбарабанив что-то китайское на своем чемодане. — На самом деле всего лишь — семь, мальчонок, поэтому — живи, ребенок, смотри, зайчонок! Хорошо, что в Советской стране таких журналов нет!

Я пошел и плюнул с балкона. Я стоял и думал: "Есть ли жизнь на обратной стороне Земли?" Потом я понял, что это западентально для пионера.

Вечером Ильич и мама пели песню про мороз. Я не знал, украинская ли это, белорусская ли песня, но она мне не нравилась. Я хотел красивых и мягких женщин. Я хотел женщин. которые не общаются и не смеются, а только лишь занимаются любовью — желательно со мной. Я просто хотел женщин. Хотел женщин а приори. Женщин, которые женщины и все — больше ничего не требуется.

ИЛЬИЧ (разусанив бородку, забивая трубку). Мальчику нужно, уже пора! Ребенок должен познать уже любовь! Дорогая — ты не задумывалась об этом? Он, наверное, уже занимается онанизмом? В наш век это немудрено. Першинги заслонили собой женскую жопу. Рейган писал, что вырубит все женское население Союза за пять минут. Тем самым, он хочет, чтобы мужчины повесились.

МАМОЧКА. Но ведь это еще ребенок! Но ведь это еще ребенок! Но ведь это еще ребенок! Я не позволю говорить слово «жопа» при детях!

Мы сидели втроем, я пил джин и тоник. Ильич говорил, что в Алжире — жарко, в Гренландии холодно. Мама сказала, что Афанасий Салынский стал носить мятый пиджак. У меня случилась эрекция. Я пил коньяк. Ильич снял пиджак, мама застегнула ширинку, я кашлял.

Он появился в среду, принеся мне подарок в огромном ящике. Моя мама была членом Мира, и поэтому отсутствовала в Узбекистане. Ящик был завязан красивой ленточкой, я потянул ее за конец, и коробка распахнулась, обнажив искусственную японку, которая стояла передо мной в одном белье с вечно соблазнительном лицом. Она была совсем девочка — мне под стать: и ее все-таки женственная фигура задорно приглашала к односторонним занятиям, для которых не нужно ходить в кафе, или клянчить плоть на остановках автобуса, или метро. Я расцеловал Ильича, почуяв дезодорант на его лошадиных усах. Ильич прослезился, подтянул кепку на макушке и уехал в аэропорт — встречать габонских спортсменов.

Я был один, прыгал по квартире, пускал слюни и уничтожал картон, чтобы узреть наготу века НТР! К женщине прилагалась книжечка, но она была на японском. И я взял, наконец, ее тело и медленно понес на свое ложе — она была теплая, молчаливая и покорная, батарейка была рассчитана на два года: глаза ее горели, и она смотрела на меня со всепроникающей любовью. Ее нежные ноги прикрывал пеньюар, и я стал медленно раздевать ее — я впервые раздевал женщину — и она была заранее готова ко всему, она заранее была согласна на мои любой каприз!

— Вот тебе! — громко вскричал я, с размаху ударив ее по щеке: я бил в ее лице всех девочек, которые плевали мне вслед и смеялись надо мной, издавая все равно соблазнительный запах дешевых духов: я бил всех своих будущих любовниц, которых мне придется бросать, которых мне придется соблазнять, которые будут плакать в мое плечо перед тем, чтобы сказать очередную глупость возвышенной ночью; я бил в ее лице свою будущую жену, которая не сможет исчезать тогда, когда нужно, и появляться тогда, когда я захочу ее использовать как любовницу: я бил свою маму, радуясь извращению Эдипова комплекса: и я сразу победил ее женскую природу — ведь я должен быть сильным и мужественным: жаль, что получив женщину, я забыл купить хлыст!

Но она не среагировала никак на мой дерзкий шлепок — она все так же улыбалась мне, будто между нами ничего и не было! Я целую ее сухой рот, щекочу ее резиновое ухо — она не запрещает мне ничего: мне больше не нужна девочка Лена, которая не хочет целоваться, хотя это всего лишь начало.

Я бросился на нее со всего размаху, шарнирно обнажив ее кожаную плоть — боже, неужели же меня никто сейчас не видит, и никто не смеется над тем, что я делаю? Сейчас я должен стать мужчиной, но как же, в конце концов, это делается, друзья? Наверное, нужно руководство, иначе я не соображу, что к чему.

Но, тыкаясь в новую реальность, не в силах сломать стену и открыть дверь, как ни странно, это была именно Она, когда воспылав неким электромотором, и шепнув некоторый звук, она направила меня в правильное русло, где я сразу же почувствовал себя уверенным человеком. Она смотрела на меня нежно, ничуть не обижаясь моей детской неопытности: она только сделала свое дело, и даже улыбнулась, когда я наконец научился управлять самим собой. Великое удовольствие росло по мне, как цветок: имея ее, я имел всех своих знакомых девочек, я имел всех своих будущих любовниц, я имел, наконец, свою маму, наслаждаясь свершившимся Эдиповым комплексом, я имел оживленной волшебной палочкой, чудесный, лакированный западентальный мир, который сиял бриолиновым блеском журнальных страниц: и больше того — я имел Весь Мир, чьим членом была моя мама и ее добрый начальник Амилькар Ильич!