…0н подошел к панорамному окну и резким движением задернул глухие шторы. На бумагу лег яркий, электрически-желтый круг. Промедлив минуту, перо захромало по бумаге…

"Мелкий, нудный дождь стекает по островерхим крышам города, уныло ласкает их багровые черепичные щеки; просачивается во все щелочки; он обволакивает и дома, и статую Императора на сером гранитном квадрате ратушной площади, возглавляющую сумрачное каре таких же серых зданий. Хищная плесень вьюнков упорно карабкается по обглоданному временем остову ратуши; на извечную суету сует презрительно щурится облаченный в походно-патиновый камзол Император; в пивной старого Якоба, — а был ли он молодым? — глухой прибой голосов, бьющихся в прокопченных стенаx. Все, как вчера, все, как завтра. Время остановилось в Городе на отдых и дни слились в один бесконечный дождливый понедельник. Войны и ярмарки, эпидемии и коронации, рождения и смерти — установившийся круговорот не в силах сдвинуть город с мертвой точки, оборвав ненасытные усики вьюнков, оплетшие город, как ивовые прутья — бутыль с настойкой. Ратуша, безымянный Император на смирном меринке, мокрые, чванливые куры местной породы, подметающие улицы пышным метровыми xвостами… да взбитые сливки с цукатами, шоколадом и бог знает с чем еще в кондитерской тетушки Магды — стандартный набор стандартных достопримечательностей. Дождь ведет на ударных крыш и зонтов и струнных душ человеческих тему скромной благопристойности. Музыка эта классична, но безлика — такую пишут не от страсти или вдохновения, и даже не за плату, Ее сочиняют по привычке унылые педанты, сверяясь с кипами пожелтевших справочников и промеряя окружности заржавленным, подвязанным ниткой циркулем "козья ножка"…

В Городе слыхали о Прогрессе — он где-то там далеко… Группка, считающая себя солью земли, обсуждает его в кондитерской, и не подозревая, что щупальца уже сжались…

… Вот появился совершенно безобидный инженер чахоточного вида во главе кучки усатых рукастых мордоворотов с рейками и теодолитами. Утром он извиняется в магистрате за невинные шалости своих подчиненных — любителей черного бархатистого пива и широкобедрых вдовушек; днем деловито суетится, проводя какие-то замеры и подсчеты; по вечерам пьет кофе по-венски с эклерами в кондитерской и, поглядывая на племянницу тетушки Магды, кропает сентиментальные вирши об ундине, лунной ночи и прочих благоглупостях; ночами же — жаркие и несколько приторные объятия самой тетушки. Он вовсе не любитель пышных форм и, лаская стареющие груди и мохнатые подмышки тетушки Магды, с грустью и тайным вожделением размышляет о точеном профиле племянницы и вообще — о романтическом идеале женщины… Все время по его лицу гуляет участливая, тихая, доброжелательная улыбка интеллигентного и порядочного человека, трудолюбивого и обязательного, но… чересчур доброго.

Но вот под безутешные вопли вдовушек бравые работяги покидают Город. Тетушка Магда беседует с "солью земли" о Прогрессе и его подвижниках, изредка утирая слезу со своих все еще прекрасных глаз. Племянница вышла замуж за сына старого Якоба и все чаще подменяет тетушку за прилавком. Кажется, что все возвращается на круги своя…

Бравые молодцы приезжают снова, к вящей радости вдовушек и досужих ханжей, и начинают строить Дорогу. Пыль, шум, крики, грохот механизмов, но это еще цветочки; ягодки — в особенности клубничка — начинаются по вечерам.

Разговоры о падении нравов выливаются в многостраничную петицию об измывательствах пришлецов, подписи под которой собирают сильно одряхлевшие Якоб и Магда. Петиция с просьбами о прекращении строительства карабкается "наверх". Через некоторое время "верха" роняют, как дерево — спелый плод, вескую бумагу, в которой вежливо, но безапелляционно говорится о Высших Интересах Международной Стратегии и Внутренней Тактики Государства, упирающихся в постройку Дороги и Долге горожан, как Верноподданных Граждан.

Правда, к этому времени заканчивается и стройка. Жители возвращаются к покою, к ударам мириад капель о матовую броню асфальтовых щупалец, как на Дороге показывается один из первых автомобилей, зловеще сигналя, тяжко дыша угаром и ослепляя блес-ком спиц и фар, Он победно орет, дробя хребты кошек, кур и древних традиций своими резиновыми лапами, однако благородно оставляет противнику возможность скрыться бегством.

В отличие от кошек и собак, люди не так быстро приспосабливаются к переменам. И вот один из завсегдатаев пивной дождливым вечером попадает под экипаж, не обгоняющий даже кладбищенских кляч.

Раздражение достигает предела. И летят наверх гневные письма, анонимные и с перечислением титулов и наград, полные слезной мольбы и намеков на неких высокопоставленных покровителей.

Быть может, на земле нет правды, но выше! На вкрадчивом "даймлер-бенце" приезжает старинный знакомец — инженер. Он поправился и больше не похож на чахоточного, покрылся тонким розовеньким жирком и больше не рассуждает о романтизме — одним словом, сложившийся, устоявшийся человек, отличный семьянин (у него мальчик и девочка) и, как прежде, хороший работник. С давних пор сохранилась и его замечательная, застенчиво-интеллигентная улыбка., Она все время на его лице — и тогда, когда узнает, что тетушка Магда уже год как умерла, и когда пытается сделать комплимент племяннице, сказав, что без труда узнает в ней обрюзгшей и растолстевшей, окруженной выводком краснощеких пузанчиков, (в ее нечистой коже и редких волосах) тот идеал, который не давал ему спать по ночам — весьма двусмыс-ленный каламбур. Так же он улыбается, когда повествует в Магистрате о Любви Государства к своим Гражданам и о Необходимости Дороги, но если Гражданам она не нравится… Обнадежив и утешив всех, в особенности старшую дочку племянницы (о господи! Ведь саму племяжицу уже величают тетушкой Магдой), он удаляется из Города под триумфальный рев клаксона.

Казалось, все вот-вот установится — на велосипедах из-за плотных кулис дождя приезжают дорожники, перегораживают Дорогу и копошатся на ней, снова внося нездорово-аморальное оживление в жизнь Города. В одно утро возмутители спокойствия, собрав манатки, исчезают в тех же кулисах.

И когда горожане выглядывают из окон, чтобы вдохнуть утреннюю порцию мороси и тумана, раздается всеобщий крик негодования — по значительно расширенной Дороге, скорее уже Шоссе, с умопомрачительной скоростью проносятся авто.

С каждой минутой среди них все больше и болыпе окрашенных в защитные цвета: броневиков, штабных легковушек, грузовиков со снарядами и солдатами (пестрят транспоранты: "Даешь морской воздух!!! "), госпитальные со стонущими, окровавленньзми человеческими лохмотьями. Безжалостная, варварская медь и дробь полковых оркестров почти заглушает вопли кучки фанатиков-дорогоборцев, полусумасшедших калек, утверждающих, что Дорога — это кара Господня за грехи горожан. Они молятся в ратуше, пока все остальное взрослое население мелким, каллиграфическим почерком, ссылаясь на старинные льготы и привилегии, повествует о безобразиях, творимых доблестными защитниками Родины, сожравшими всех уцелевших кур, о падении нравственности среди молодежи, об артобстрелах, бомбежках и других незначительных мелочах…

В один памятный день, подпрыгивая на ухабах, подъезжает фургон-пятитонка, из него выскакивает взвод дюжих молодцев в плащ-палатках во главе о бравым лейтенантом. На устах его играет нежная, по-детски доверчивая, столь знакомая улыбка. Рукой в щегольской, хотя и продранной кое-где по швам, лайковой перчатке, он достает из кармана грязноватого френчика помятый списочек на синеватой оберточной бумаге и оглашает его. Через некоторое время солдатики волокут к постаменту памятника Императору человек десять горожан. После объявления коротенького и невнятного приговора, сопровождаемого целой серией доброже-лательно-виноватых улыбок /приказ есть приказ/, всех аресто-ванных расстреливают — без злобы и лишь для острастки: чтоб не путались в Высокие Помыслы Государства.