— Тихо! — снова крикнул дрессировщик, почесал поясницу, поставил фонарь на пол и поправил завязки от кальсон.

— Тихо! Тихо! — передразнил дрессировщика попугай. — Шестнадцать сорок! Цугц! Отдел эксплуатации! Скорее, барышня! Трр-р-р-р-р! Т-р-р-р-р-р! Дз-з-инь!

В полосу света попал выскочивший откуда-то испуганный мышонок.

Дрессировщик схватил грабли и застучал ими по полу. Обезумев от страха, мышонок продолжал метаться на светлом пятне. Дрессировщик поднял фонарь и повернул его лучом к воротам конюшни, словно показывая путь. Мышонок тотчас же выскочил на волю.

Звери начали постепенно успокаиваться.

— Дурак ты, дурак! — обратился дрессировщик ко льву. — Мышонка испугался! А ещё царь зверей!

— Дур-р-р-рак! — повторил попугай.

Постояв ещё немного, дрессировщик громко зевнул, крякнул и вышел из конюшни.

Борька расслабил мышцы, перевел дух и вытащил из-за пазухи мокрого, взъерошенного грача.

— Из-за тебя все, а не из-за мыша! — еле слышно шепнул Борька. — Знал бы, не брал с собой! Не лев дурак, а ты! Струсил! Давай полежим немного, а как начнет светать, к шпицам пойдем…

Борька проснулся от холода. Светало. Звери мирно спали. Тело затекло. На щеке отпечатались следы травы. Грач искал что-то в сене. Борька приподнялся на руках и зашуршал сухой травой. Из-за соседнего стойла высунулась морда длинногривой белой лошади.

— Малахит! — обрадовался Борька, вставая во весь рост.

Лошадь замотала головой и зазвенела уздечкой.

— Узнал! Узнал! На, Малахит! На! — радостно зашептал Борька, поспешно вынимая из кармана сахар.

Лошадь захрустела сахаром.

Грач, громко хлопая крыльями, перелетел на ящик с овсом в дальнем углу конюшни и начал хозяйничать в нем.

Лошадь съела уже четыре куска, но не стучала копытом и ни разу не высунула язык.

— Покажи язык, Малахит! Покажи! — просил Борька, протягивая лошади ещё кусок.

И этот кусок лошадь съела просто так.

— Покажи язык! Так нечестно! — чуть не плакал Борька. — Ну, Малахит! Ну!

— Во-первых, это не Малахит, а Аметист, во-вторых, как ты сюда попал, Рыжик? — раздалось за Борькиной спиной.

Увидев дрессировщика в кожаных галифе, старой майке, с длинным хлыстом в руках, Борька испугался.

— Ты что, немой, а, Рыжик? Откуда ты взялся? Что молчишь? Значит, это ты разозлил ночью зверей, а не мышонок?

Пришлось рассказать все, без утайки. Дрессировщик долго смеялся, обнажая прокуренные, но крепкие зубы.

— Значит, в артисты решил? А что бы ты хотел в цирке делать?

— Смешить… — ответил Борька.

— В клоуны, значит?

— В клоуны…

— А что умеешь делать?

У Борьки был коронный номер, который у соседских мальчишек пользовался особым успехом. Когда Борька его показывал, все они надрывали животики. Он сказал:

— Корчить рожи могу. И ушами двигать.

— Ну, ну…

Борька вышел на середину конюшни, снял с лица прилипшие сухие травинки, тряхнул головой и, немного пошевелив ушами, скосил глаза к курносому, веснушчатому носу.

Дрессировщик даже не улыбнулся. Он с сожалением смотрел на Борьку.

— Ещё по-петушиному могу… — сказал Борька упавшим голосом.

Он чувствовал, что все рушится. Дрессировщик молча крутил в руках плетеную косичку из суровых ниток. Борька покраснел со стыда, но все же кукарекнул. Два раза.

— Спасибо, — сказал дрессировщик, — не подойдет, брат…

Борька и сам понимал, что провалился.

— Ну, до свиданья… — сказал он со вздохом.

— Будь здоров, Рыжик! Не унывай!

— Грач, ко мне! — позвал Борька.

Птица вылетела из ящика и уселась Борьке на плечо.

Не глядя на дрессировщика, он, понурившись, направился к воротам конюшни. — Стой, Рыжик!

Борька остановился.

— Что это за птица у тебя? Дрессированная?

— Не знаю… Может, и дрессированная…

Борька рассказал про то, как грач птенцом попал к ним в дом, как не любит грача мачеха, как Борька решил познакомить птицу с говорящими собачками. Дрессировщик слушал очень внимательно, теребя плетеную косичку.

— Насчет Шарика твой отец прав. Это артист за собаку разговаривал. Только не животом, а ртом. А что до грача, то его действительно можно научить разговаривать, как нашего попугая.

— Как его научишь?

— А как ты его научил садиться на плечо?

— Кормил на плече. Ласкал. Вот он и привык.

— Так же будешь учить и разговаривать. Начни с какого-нибудь слова, в котором есть буква «р»: грач, врач, вор… Повторяй и повторяй, когда кормишь. Понял?

Борька кивнул.

У меня тут сахар остался, — вспомнил он. — Можно его Малахиту дать?

— Можно, конечно. А как же говорящие собачки? — улыбнулся дрессировщик.

— А ну их!

Часы на далекой башне ударили четыре раза. Борька начал прощаться.

— Заходи завтра. Вернее, сегодня. Я тебя с сыновьями познакомлю. Они тебя кой-чему научат, — сказал дрессировщик, выведя Борьку за калитку.

— Правда, можно? — загорелся Борька.

— Конечно, Рыжик! А сейчас иди, а то дома волноваться будут.

— Не будут! Они ещё, наверное, не проснулись. Борька пустился бежать, но на углу обернулся.

Дрессировщик смотрел ему вслед. Борька вернулся назад.

— А что за телефон шестнадцать сорок?

— Телефон ЦУГЦа. Центрального управления государственных цирков. Мы часто с Москвой из конторы разговариваем. А клетка с попугаем иногда в конторе стоит. Вот он и научился. Понял теперь?

— Понял! И сильно вас там эксплуатируют, да?

— Почему сильно эксплуатируют? — расхохотался дрессировщик. — С чего ты взял?

— Попугай отдел эксплуатации вызывал…

— Ну и чудак ты человек, Рыжик! В этом отделе занимаются ремонтом цирков. Эксплуатацией цирковых зданий. Ну, к примеру: прохудилась у нас крыша, мы звоним в отдел эксплуатации, нам присылают новую. Или брезент для ремонта. Или веревки с тросами. В частных цирках артистов эксплуатируют, верно, а у нас — нет! Да тебя как зовут-то?

— Борькой.

— А меня Иваном Абрамовичем.

— А почему у вас все лошади некованые?

— В цирке лошадей не куют.

— А зачем вы, Иван Абрамович, хвост из ниток в косичку заплели и к хлысту привязали?

— Это не хлыст называется, а шамбарьер. Без косички он не будет щелкать. В ней весь секрет. Гляди!

И дрессировщик несколько раз оглушительно громко щелкнул шамбарьером.

— Можно попробовать? — попросил Борька.

— Не сумеешь. Глаз себе выбьешь. Щелкать шамбарьером — большое искусство. Понял? А теперь беги.

— До свиданья! — сказал Борька и помчался, поеживаясь от раннего холодка.

…С этого дня Борька стал пропадать в цирке, бывал там и днем, и на представлениях. Он познакомился со всеми артистами и очень подружился с акробатами Андроном и Никитой. Они действительно многому научили его. Толстый клоун Коко, которого на самом деле звали! Николаем Александровичем, подарил Борьке в знак дружбы пищик, изготовленный в его присутствии. Это были самые счастливые дни в Борькиной жизни…

Цирк уехал. Борька часто допоздна бродил по опустевшим аллеям городского сада. Ничто, кроме обрывка афиши на покосившейся круглой тумбе, не напоминало о том, что совсем недавно здесь было волшебство, играла музыка. Ветер немилосердно трепал и рвал афишу, кружил по саду пожелтевшие листья, свистел в голых верхушках деревьев…

Прощайте, Иван Абрамович! Прощайте, Андрон и Никита! Прощайте, Николай Александрович…

В день разлуки дрессировщик утешал Борьку:

— Не грусти, Рыжик. Цирк ещё вернется.

Шло время, а цирк не возвращался… И в этом году его нет. Но Борька упорно ходил к городскому саду. Он ждал.

Поэтому и сегодня Борька уселся не возле гостиницы «Централь», как приказала мачеха, а на ступеньках старой китайской прачечной под облупившейся вывеской с нарисованными на ней двумя крахмальными воротничками и манишкой.

Напротив городского сада…