— Как же, сам зимовал на таких вершинах в молодости, — задумчиво ответил Иван Васильевич.

— А я один раз по телевизору видела, — взволнованно сказала Иринка, — мчатся лихие пограничники. Им был дан сигнал: шпионы на ничейной земле! А к пограничникам на коней прямо с разбегу вот такие громадные овчарищи вскакивали! И садились с хозяином. А кони — хоть бы что!.. Летят себе вперёд… — Глаза у Иринки заблестели, щёки порозовели.

— Да, лошади, всю нашу историю служившие человеку, останутся его незаменимыми друзьями и помощниками! — пылко поддержал девочку Сергей Сергеевич.

— Давай, давай, владыка друзей человеческих! — улыбнулся Иван Васильевич. — Твой ход. Того гляди, с разговорами шах и мат как раз от моего коня заработаешь…

Отцы снова склонились над шахматной доской. Ребята — Иринка и Женя — на своей задвигали шашками. Александра Петровна прикрыла печку. Угли догорали.

Тихо, хорошо, уютно кончился этот ненастный вечер в доме Коротковых.

За Лучиком приехали из цирка.

Женя ждал: вдруг Лера? Нет. Это был Горн. Такой же элегантный, немногословный.

Приехал он не на кофейно-белом «Москвиче», а в крытой голубым брезентом полуторке.

Сначала Горн пошёл в контору оформлять документы на Лучика. Потом в конюшни. Женя с Иринкой слонялись за ним по заводу, как тени. Горн в манеж, смотреть молодняк в работе, — ребята тоже. Горн в племенную конюшню к Гордому — они туда же. Очень он хвалил Гордого, говорил, как настоящий ценитель, непонятное, специальное, но лестное.

Наконец прошли в конюшню отъёмышей.

Горн знал, наверно, тайное лошадиное слово: даже самые упрямые, капризные жеребчики, заслыша его тихий свист, спокойный отрывистый голос, поворачивали голову, прислушивались, иногда ржали.

Дежурный конюх вывел из денника Лучика.

Он же стал совсем большой! Вышел» мерно ступая, ладный, сильный. Голубел начищенный до блеска густой, но уже короткий волос. Серебрились, как у Урагана, пышная грива, чёлка, хвост.

— Ты любишь лошадей, это хорошо, — сказал Жене Горн. — Прощайся с ним! Не бойся, мы тоже любим их. Он будет у нас в большой семье.

Женя припал к Лучику. Всё равно было грустно… Иринка гладила с другой стороны, перебирала пальцами гриву.

— Валерия просила передать тебе… — сказал Горн, доставая из бумажника фотографию; протянул её Жене.

На фотографии чёткая, будто нарисованная тушью, стояла на высоком коне, одетом в роскошную попону с бахромой, с пышным султаном на голове, — Лера!

На девочке была короткая юбочка, стройные ножки в трико. Лера держала в руке обруч, сияла улыбкой.

Женя смутился, залюбовался. Иринка высунулась из-за плеча Лучика, разглядывая. Конюх спросил:

— Выводить?

— Да.

Во дворе у конюшни собрался народ. Илья Ильич, отец, ветеринар, приковылял Федотыч… Лучик, прощай, ненаглядный! А может быть, до свиданья? Женя снова припал к нему.

Жеребёнок в последний раз, шумно вздыхая, щекоча, обшарил пушистыми губами шею мальчика, нашёл ухо, сделал вид, что собирается укусить, на самом деле трогал мягко, осторожно…

— Хватит, пора. В добрый путь!

Лучик поднялся в фургон по сходням охотно, безбоязненно. Жене даже обидно стало: словно рад, что уезжает. Но жеребёнок высунул из-под брезента светлую маленькую голову и заржал заливисто, печально. А сам всё глядел умными глазами на Женю, только на Женю. Из конюшен в ответ заржали лошади.

Горн вскочил в кабину к водителю, хлопнула дверца… Голубой фургон медленно поехал к воротам.

Иринка с Женей следили, как он, раскачиваясь по размытой дождями дороге, движется к лесу, мелькает за стволами сосен… Поворот, шум всё тише, тише… Они исчезли.

— Что носы повесили? — сказал громко Илья Ильич. — Дело наше такое: растим, чтобы выпустить в большую жизнь. А кто из вас, — он привлёк к себе Иринку, — хочет покататься сегодня на моей Заре? Попробовать? А?

— Я! И я! — в один голос закричали ребята.

В круглые окна манежа било косое солнце, расцвечивая стены, жёлтые опилки на кругу. Заря, осёдланная, тонконогая, в белых чулочках, с подстриженной гривой и чёлкой, дожидалась у привязи.

— Кто первый? — спросил Илья Ильич.

— Пусть она, — пересилил себя Женя. (Иринка стояла рядом, испуганно-радостная.)

— Становись вот так, слева. Ногу в стремя. Спокойно, я подсажу, не бойся… Разом, гоп! — Илья Ильич помог девочке. — Держи поводья.

Заря заплясала. Он погладил её — она встала неподвижно. Иринка сидела в седле согнувшись, напряжённая, красная.

— Ой, высоко! Ой, упаду!.. — вскрикивала, сама не замечая.

— И хорошо, что высоко… Повод пропусти через эти пальцы. Держи свободно. Вперёд! — Илья Ильич легонько шлёпнул лошадь по крупу.

Заря грациозно, опустив голову, пошла по кругу. Иринку подбрасывало в седле. Она изо всех сил упиралась в подтянутые стремена одеревеневшими ногами, тискала поводья. Вот и не страшно! Вот и поехала!..

Пять, десять минут Женя следил завистливо. Когда же его очередь? Хватит, накаталась!..

Иринка слезла с Зари вспотевшая, счастливая, что победила страх, что стала держаться прямее, даже поворачивать голову, подёргивая поводья. Она вспомнила вдруг Колю Отважного. Как же он не боялся мчаться галопом, с распростёртыми, словно крылья, руками, без поводьев? Вот храбрец-то!

Пришёл Женин черёд.

И что вы думаете? Ему-то не показалось ни высоко, ни страшно — наездился летом на Ваське; но держаться в седле прямо, свободно было совсем нелегко! Качало, как лодку на волнах, потому что для Женьки Илья Ильич сразу пустил Зарю резво, быстрее. И мальчик, довольный, пролетая мимо жадно следившей Иринки, тоже вспомнил Колю Отважного. А что, не так уж и отстал от него!

Заря, натренированная Ильёй Ильичом, слушалась малейшего движения руки, шла то вскачь, то шагом, как захочешь. А когда Илья Ильич показал, что надо делать с поводьями, управляя, — стала послушно кружиться по манежу, приседая на задние ноги. Женя был на верху блаженства!

Иринка таяла от восхищения. Такого великолепного зрелища она не ожидала от Одуванчика…

Щербатый с Антошей прибежали за Иринкой и Женей — играть в футбол. Александра Петровна, только что накормившая ребят овсяной кашей с вареньем, сказала:

— Не поздно? Того гляди, стемнеет, — но отпустила.

— Мы у реки будем, на старом пастбище! — крикнула Иринка, убегая.

Для неё теперь слетать от завода к реке было всего ничего, пустяк. А с матвейковскими ребятами она сдружилась, как только поправилась, удивительно легко. Они даже — знак почёта! — доверяли ей судить футбольные встречи.

Щербатый раздобыл у местного милиционера старый свисток. Правила игры Иринка постигла быстро. Трещала свистком пронзительно при любом нарушении. Одно, как ни бились Щербатый и Женя, путала: что мяч считается «вне игры», если нападающие ближе к воротам противника, чем их защитники. Иринка орала:

— И пусть ближе, значит, защитники раззявы! За то им и гол влепят! Сами виноваты…

Сошлись на бывшем пастбище, побуревшем, с жухлой травой.

Ворота были обозначены вешками. В одних стоял Антоша, в других Женя. Иринка вооружилась свистком. Щербатый лихо повёл мяч, увёртываясь от противника.

А потом, как стемнело, собрались у реки, стали жечь костёр из сушняка, прелых листьев, коры.

Сперва к небу валил только едкий завитой дым. Когда сушняк, который подтаскивали с опушки, разгорелся, все уселись на поваленную корягу, стали глядеть в огонь. Просто так, перебрасываясь словами. Почему всегда тянет смотреть в огонь? А там только оранжевые язычки ползают, вспыхивают, гаснут; искры, постреливая, взлетают, как салют.

— Увезли в цирк Лучика-то? — спросил Антоша. Деревенские знали почти всех лошадей в заводе по именам.