— Зачем? Для старых лошадей, которые ещё не умерли! Не убивать же их? Пусть доживают! Что, не так?.. Ну кому, кому теперь нужны лошади? Скажешь, и верблюды и ослы нужны? — Девочка презрительно расхохоталась. — Люди на ракетах летают, а Женька Коротков, Жукаран, Одуванчик, — на верблюде!
— Ну, ты знаешь, не очень-то… Я не Одуванчик! — Женя обиделся за отца, за себя, за прозвище, хотя в душе насчёт лошадей был почти согласен. — Ладно, хорошо. А… а если бы твой папа, дядя Ваня, куда угодно тебя с собой позвал? Хоть мышей разводить! Ты не поехала бы? Не поехала? Ага, молчишь!
Теперь растерялась Иринка.
Да. Она поехала бы за отцом хоть на край света, если это нужно, — Женька прав. Какая досада! Так хорошо всё было задумано, и всё рушится… Всё! Нет, не всё. Женьку жалко, но придётся готовиться одной. Она не отступит, будет тренироваться на космонавта…
— Ладно. Можешь ехать, — сказала девочка. — И даже можешь мне оттуда… с этого твоего лошадиного завода… написать письмо. Хотя да, ты же плохо умеешь!.. Тогда нарисуй мне про всё. Просто возьми и нарисуй. Понял? Будешь?
— Буду, — печально ответил Женя.
В поезде вагоны были с мягкими сиденьями.
Если надавить на подлокотник, сиденье плавно отваливалось назад. Женя откинулся на своём сиденье и решил подремать, как отец. Но глаза в ту же секунду раскрылись.
Давно уже отмелькали пригородные строения, в окнах бежал-торопился молодой, зелёный лес. Телеграфные провода, перечёркивая небо, то снижались, то опять ехали кверху до очередного столба.
Вагон мерно покачивался, вместе с ним качались тёмные и светлые, без шапок, головы пассажиров, и уставленные на полках чемоданы, и гроздья авосек…
Сергей Сергеевич, не открывая глаз, сказал:
— Хорошо!..
— Папа, а мы уже скоро приедем?
— Скоро. Не успеешь оглянуться.
— А он большой, завод?
— Громадный.
— А почему Ирка говорила, лошадей на заводах не бывает? И что они устарели?
— Потому что она не знает. Ты, братец, учти, сейчас даже центральная пресса пишет: в сельском хозяйстве часть техники может быть заменена конским тяглом! А это — рысаки… — Отец, весело блестя глазами, сидел в кресле прямо. — Лошадь испокон веку служила людям, она друг и помощник человека! Да, вот так… Понял хоть что-нибудь, братец мой?
Женя понял маловато.
Ему очень нравилось, когда отец называет его братцем, а вот что такое центральная пресса и конское тягло — было неясно. Но он чувствовал: отец считает новое своё дело важным и нужным. А это было главное.
Поезд остановился тихо, без толчка. Только головы пассажиров чуть качнулись вперёд.
— Неужели Воронки? — тревожно закричал отец. — Да, как будто Воронки! Жукаран, беда! Собирайся, приехали…
Соседи-пассажиры, наверно, с полслова поняли, что отец с сыном чуть не проморгали нужную остановку. Чьи-то сильные руки уже стаскивали с полки их чемоданы, чьи-то заботливые руки надевали на Женю пальто. Отец с кепкой в руке метался у окна…
Они успели сойти, конечно.
Через минуту поезд укатил, а Сергей Сергеевич с Женей стояли на пустой открытой платформе с чёткой надписью «Воронки».
Лес был справа, и слева, и сзади — кругом. Белели стволы берёз. Трепетали молодые осинки. Сосны были в светлых высоких свечках…
Громкий автомобильный гудок прогремел, как выстрел, — в городе давно отвыкли от гудков. Переваливаясь, выползла из леса «Волга». Зелёная, под стать соснам. Водитель махал из окна газетой. Неужели за ними?
Да, они сели в «Волгу». Чемоданы и свёртки впихнули в багажник. Водитель был в высоких охотничьих сапогах с раструбами. Он долго и шумно радовался Сергею Сергеевичу, хлопал по плечу, называл «старина»… Женя недоумевал, кто он?
«Волга» попятилась, завихляла, проваливаясь и вылезая из колдобин. Ехали долго. И всё лес, лес, лес тянулся по обе стороны дороги.
Наконец замелькал тёмный высокий забор. Куцая собачонка вылетела из распахнутых ворот с пронзительным лаем. Человек в сапогах гуданул и крикнул:
— Цыть! Свои…
Собачонка сразу завиляла хвостом.
«Волга» вползла в ворота. За ними на большом лугу с пригорками, среди редких сосен, стояли дома. Много домов — низких, длинных. У одного Женя успел заметить прислонённую к стене странную повозку: изогнутые, как усы гигантского жука, запрокинутые оглобли и два высоких колеса. Рядом с повозкой на зелёной траве зачем-то стояли сани на тонких полозьях… У ворот горой желтели опилки. Пахло очень хорошо — сеном, смолой и чем-то незнакомым, но приятным…
Человек в сапогах помог внести в сени маленького, стоявшего в стороне дома их вещи. Отец, что-то приговаривая, долго чистил ботинки о прибитую к порогу железину. Женя хотел соскоблить глину с подмёток о вторую, полукруглую, но отец крикнул:
— Эй, эй, ты что? Подкова, в доме к счастью! Сбей о порожек…
В первой комнате, куда они вошли, жарко топилась большая белая печь. Человек в сапогах сказал:
— Я распорядился протопить. Всё-таки две недели заперто… Жинка щей вам и свининки наварила. Располагайтесь.
Тут отец захлопал его по плечу:
— До вечера, дорогой Илья Ильич! Со свиданьем, значит! Ждём.
Как только человек в сапогах вышел, Женя спросил ревниво:
— Он кто?
— Кто он-то? — Сергей Сергеевич довольно покрутил усики. — Это, братец, замечательный человек! Бывший знаменитый наездник и тренер, теперь старший зоотехник в заводе. Великий знаток!
— Папа, — спросил Женя, — а мы когда на завод поедем? Завтра?
— Завтра? — отец вдруг неудержимо расхохотался. — Да мы уже приехали!
Так вот он оказался каким, этот неведомый конный завод…
Раньше представлялось: завод — обязательно что-то большое, кирпичное, с высокой трубой и грохотом. А здесь…
Прямо посреди завода, то есть на его территории, было несколько больших, огороженных слегами загонов, в которых паслись лошади. В одном — матки с жеребятами. Матки ходили степенно, пощипывая молодую траву, зорко и зло посматривая вокруг. Жеребята то жались к матерям, то, выгнув гибкие шеи, задирали жеребят-соседей, взмахивая короткими, как метёлки, хвостами. Или, растопырив высокие ножки, подолгу сосали матерей.
В другом загоне важно и спокойно бродили взрослые кони. Тёмные до черноты, или коричнево-красные, или серые в белых пятнах, будто в яблоках, или светло-бурые. Гладкие, блестящие, с длинными пушистыми хвостами и гривами. Узкомордые, умноглазые…
Эти фыркали звучно, всхрапывали с шумом. А когда зашедший в загон конюх стал выпускать их, кони пошли из ворот как лавина: упруго перебирая сильными ногам, раскачивая мощные тела.
Прижавшийся к ограде Женя оробел и закрыл глаза. Конюх ободряюще крикнул:
— Ничто, не бойся! Только к заду не подходи, не ровен час, брыкнёт. Смелей держись, лошадь в человеке характер главней всего ценит!..
От этого же конюха Женя услышал: загон, где пасутся кони, называется вовсе не «загон», а красиво и звучно — «левада»…
Низкие длинные строения — это конюшни. Небольшой круглый дом с куполом, похожий на маленький цирк, — манеж, где учат лошадей ходить в упряжке. Было ещё на заводе множество подсобных помещений, назначение которых пока оставалось неясным. Неподалёку среди леса раскинулся ипподром, где лошади уже бегали, тренировались на быстроту. Слова «ипподром» Женя и не слышал в городе; видел, правда, как-то в журнале у отца фотографию «Рысистые испытания на московском ипподроме».
Ипподром в лесу был похож на большой стадион с зелёным футбольным полем. Только вместо узкой беговой дорожки его окаймляла широкая наезженная тренировочная дорога.
Всё это, разумеется, Женя узнал не в первый день. В первый день он больше хлопал глазами…
Конюшня пропахла свежим сеном, сосновыми опилками, конским навозом.
Было в ней тепло, уютно, чисто. Непрерывно и мерно — хруп-хруп! — похрустывало и шуршало в зубах лошадей ароматное сено. Изредка слышалось нетерпеливое мощное «фррр!» Или вдруг сильный удар копытом о дощатую перегородку, о дверь. Тогда дежурный конюх, сметавший в проходе опилки, строго кричал: