— Следующий, — сказали из зала, и пожилая женщина подтолкнула в зал девочку в зелёной шапке:

— Иди, Ирочка, иди, деточка. Поаккуратнее подстригайся, а то нас дома заругают. — Обернулась ко всем, объяснила: — Зять у меня строгий, серьёзный.

Когда подошла их очередь, мама взяла Сашу за руку, подвела к свободному креслу и сказала молоденькой парикмахерше:

— Я вас очень прошу, сделайте красивую стрижку. А то моя дочь, когда приходит к вам одна, не позволяет дотронуться до своей дикой причёски. Так и возвращается назад косматая.

— Поняла, — засмеялась парикмахерша, — всё сделаем, как положено.

Мама ушла в соседний зал делать маникюр.

Парикмахерша накинула на Сашу простыню и туго затянула у шеи. Саша повертела головой.

— Терпи, — сказала парикмахерша. — С характером ты. Я тоже такая была. — Она защёлкала ножницами, длинные пряди падали на пол. — Ну точно такая я была. Чёлку распущу, учителя ругаются, дома пилят, а я ноль внимания. Бегаю. Коленки посшибаю, через лоб царапина. Пират, а не девчонка.

— Ты, Риммочка, и сейчас боевая, — пропела кудрявая парикмахерша Клава. — Тебя и сейчас голыми руками не трогай.

— А как же! И за внешностью слежу. Причёсочка, реснички. Хочешь, я тебе брови выщипаю? — спросила она у Саши. — А что? Моду надо соблюдать в любом возрасте.

— Нет, не надо, что вы.

— Римма, не выдумывай, — сказала Клава. Она накручивала волосы клетчатой женщины на железные трубочки. — Ребёнок совсем, а она — брови.

— Мне скоро одиннадцать, — говорит Саша в зеркало. — Мне велосипед купят. Взрослый. Папа обещал.

— Ой, как я в детстве о велосипеде мечтала! — Римма быстро лязгает ножницами. («Как бы она все волосы не состригла», — думает Саша.) — Так и не купили велосипед. А как хотелось! Во сне снилось — катаюсь на велосипеде. Нас трое у матери, какие велосипеды. И отец нас бросил, тем более.

— Ну и что! Коленки целее без этих велосипедов, — сказала клетчатая. — Верно я говорю?

— Идите в сушилку, — сказала ей Клава, — сушитесь. А ты, Римма, выросла не хуже других. Чего себя жалеешь? Велосипед, подумаешь. Купи теперь хоть два. И езди.

— Теперь не хочу. Прошло. А тогда с ума сходила. У нас во дворе парень жил, Вовка. На мопеде ездил. Как вечер — заведёт свой мопед, треск, вонь, синий дым. И гоняет вокруг домов. Все его ненавидели. Кто с детьми гуляет, кто забивает «козла», кто просто вышел подышать. Все ненавидели, а я завидовала. Он никогда никого не катал. Он теперь базой заведует на Макеевской. Я даже до слёз доходила, представляешь, Клава?

— Ты, Римма, вообще завистливая. От этого тебе жить тяжело.

— Это почему? — Римма перестала щёлкать ножницами, повернулась к Клаве, подняла свои тонкие бровки. — Обычное дело, завидую и всё.

— А не надо. Всегда у кого-нибудь есть то, чего у тебя нет. И будешь всю жизнь себя грызть? Ещё этого не хватало. У меня, например, от зависти и от ревности голова болит. Я и не допускаю.

— Самонакачка, — сказала Римма непонятное слово, — не верю ни капли. Ну всё, готова твоя голова. — Она сдёрнула с Саши простыню. — Смотри, какая симпатичная девчонка оказалась.

Шее было холодно, и лбу тоже. А спину кололи волоски, которые всё равно насыпались за воротник. Но это были пустяки.

Из зеркала на Сашу смотрела внимательно какая-то новая девочка с загорелыми щеками и белым лбом: половина лица не загорела, она была прикрыта чёлкой. Брови были тёмные, как у папы. А глаза светло-карие, как у мамы. Почти жёлтые. И губы загибались кончиками вверх, как будто Саше всегда весело. Но если заглянуть в глаза повнимательней, то видно, что не всегда. Вот сейчас, например, не очень весело.

Подошла мама:

— Ну вот, совсем другое дело. Какая голова хорошая. И лицо открыто — хоть увижу, какая у меня дочь. Спасибо вам, Римма.

Когда вошли в свой подъезд, мама сказала:

— Подожди, газету достану.

Мама открыла почтовый ящик, достала конверт и отдала Саше:

— Это тебе. От кого это, Саша?

— Пока не знаю, — ответила Саша. И подумала: «Но скоро узнаю. «Ты бежишь, ты летишь и проносишься. Только я всё равно подожду. Ты, как быстрые листья, проносишься. Ну а я всё равно подожду». Немного коряво, не очень складно. Ну и что же? А почерк тот же — узенькие буквы почти без наклона». — Ничего особенного, мама, это один мальчик написал мне стихи.

Они в это время как раз вошли в квартиру, мама снимала плащ и говорила:

— Стихи. И по-твоему, это — ничего особенного? Ты, Саша, маленькая нахалка. Мальчик ей пишет стихи! Да это событие в твоей жизни.

— Событие! Хочет и пишет. Его проблемы.

— Да-а! Я почему-то думаю, что ты будешь вспоминать об этих стихах очень долго. Может быть, всю жизнь.

— Ещё чего? Всю жизнь. А почему, мам?

— Трудно объяснить. У каждой женщины есть в жизни свои стихи. Или ландыши. Вот и всё. Поняла?

— Конечно. — Саша отвечает уверенно. И тут же спрашивает: — А какие ландыши, мама?

— Те, которые давно занесены в Красную книгу. Их совсем мало осталось на земле. Трудно объяснить, Саша. Маленькая ты ещё.

— Ну, мама, какая же я маленькая?

— Большая? Тогда давай-ка сама разбирай чемодан. А то бросила на дороге. Стихи она получает. С ума сойти.

И мама почему-то долго-долго глядит в зеркало.

Сашенька один дома. Он открыл окно и высунул руку на дождь. Холодные капли щекочут ладонь. А во дворе мокрые листья охапками слетают с тополей и прилипают к тёмному асфальту.

Осень пришла. «Осень пришла в наш город, дождик идёт с утра. Тебя я увижу скоро. Очень я рад. Ура».

Вот быстро прошла через двор Сашина мама. Она ходит быстро, почти как Саша. Правда, в такую погоду все ходят быстро. А в руке у Сашиной мамы большая жёлтая сумка — наверное, в магазин спешит Сашина мама. А Саша не показывается. Так хочет Сашенька её увидеть. Должна же она выйти.

Целое лето он мечтал её увидеть. Какая она стала? Выросла, наверное. Загорела, наверное, там в своих «Светлых полянках». И ни разу, наверное, не вспомнила, что есть на свете такой человек — Сашенька Черенков. Он сочинял для неё стихи и насочинял, наверное, штук сто. Но она и не догадывается, кто это такой умный, стихи пишет.

Под окном остановились две старушки — Татьяна Николаевна с первого этажа и маленькая вертлявая старушка с большим чёрным зонтом.

— Нет, вы скажите, погода, — возмущалась Татьяна Николаевна, — ещё только август кончается, а как в ноябре — холод и сырость ненормальная. Старожилы не припомнят. Правда, Тимофеевна?

— Это всё от спутников, — авторитетно сказала Тимофеевна. — Летают, летают — всё небо продырявили насквозь. Какую же теперь требовать погоду?

Они ушли. И никого нет во дворе. Только мокрая ворона сидит на крыше гаража.

И вдруг появляется во дворе человек, которого Сашенька сразу узнал. Это папа Саши Лагутиной. И несёт на плече одну такую вещь, что Сашенька высунулся посильнее и заулыбался. Сашин папа несёт настоящий взрослый велосипед ярко-оранжевого цвета. Ох, сейчас Саша обрадуется! Всё-таки ей купили велосипед! Она его так хотела. Весной из-за велосипеда Сашеньке здорово попало, хотя он и не был виноват.

Сашин папа входит с велосипедом в свой подъезд.

Сашенька представляет: вот он вносит велосипед в квартиру и говорит: «Саша! Иди скорей сюда! Дарю тебе велосипед!»

А Саша?

Она, конечно закричит от радости. «Ура! Велосипед! Миленький мой, хороший велосипед!» Во всём подъезде будет слышно, Татьяна Николаевна опять шарфом обвяжется. Ну что же — такой у Саши Лагутиной голос. Тем более, такая радость.

Саша погладит чистенькие шины. Протрёт чистой тряпочкой забрызганное дождём новенькое скрипучее седло. И покачает его — хорошо ли пружинит. Она проведёт рукой по спицам, по крыльям и педалям. И потрогает блестящую цепь. И нажмёт на звонок. В своём воображении Сашенька видит всё так отчётливо, как будто на самом деле. И вот сейчас там, у себя дома, Саша наверняка говорит: «Я поеду кататься! Ну и что же, что дождь! Подумаешь, какое дело! Сейчас! Немедленно! На своём! Велосипеде! Новом!»