Не клюет.

Становится ясно, что дела уже не будет. Мы прозевали, предали рыбацкое счастье, которое некий мстительный бог дает лишь раз на дню.

И, осознав это, мы смиряемся, успокаиваемся, садимся перекусить. Солнце клонится к западу, вода густеет. Деда нарезает на крышке мотора хлеб, сало, разворачивает промасленный пакет с бычками прошлого улова; я посыпал солью мясистые половинки степных помидоров и с интересом, высунув язык, наблюдаю за крупными каплями как бы пота, выступившими на полированной мякоти среза… Нету в нас раскаяния: мы ничему не научились, назавтра история поисков места повторится, завтра новая рыбалка, а нынешний день — он позади, неплохой, в общем-то, день, долгий и яркий. Деда сидит напротив меня, чуть повыше, и мне хорошо видно, как ходит вверх-вниз кадык на сухой стариковской шее; но глотает он смачно, небольшие глаза от удовольствия даже подернулись влагой; и улыбается Деда, заметив мой взгляд, уже не виновато, как днем, — скорее лукаво, заговорщицки.

Что-то он знает, хитрый старик, что-то замышляет, выдумывает…

И вдруг лицо Деды начинает размываться, дрожать, знакомые черты стираются, словно по доске провели тряпкой, и исчезают.

В прошлое.

Данилыч наш улов высмеял. С точки зрения бывшего очаковского рыбака, бычки были делом нестоящим. Зато шкипер внимательно осмотрел камыши Малого Дзендзика, где безмятежно тянули сеть две лодки, и велел Дане «приготовить снасть»…

Но это так, к слову. То, о чем говорится в этой главе, произошло значительно позже, в последние дни путешествия, на Волге. Даже не «произошло», а происходило; да и сейчас происходит. И не только на Волге — на Дону, на Черном и Азовском морях, повсеместно.

Просто на Волге это явление наиболее заметно. Речь идет о браконьерстве.

Последние дни путешествия мы провели на Волге, спускаясь от Волгограда к Астрахани.

Это были чудесные дни. Цель путешествия достигнута, спешить больше некуда. Легкая тоска по дому — и легкая ностальгия по лежащему позади пути, сладкая грусть окончания, от которой лишь ярче становятся и чудеса, и быт дороги.

Нижняя Волга хороша. Могучее русло окружено сплетением боковых уютных проток, для ночевки всегда найдется тихий затон, ночи тихие, немного душные, и мы подолгу сидели на палубе в чернильной тьме, вспоминали наш путь, пели — способность Волги катализировать песенный порыв давно известна.

Но иногда нам мешали. В темноте раздавался треск подвесного мотора, потом замолкал, легкий удар по борту яхты — и хриплый голос:

— Грязь нужна?..

Данилыч включает фонарик; луч выхватывает два-три лица, иногда это страшные испитые рожи, а иногда лица как лица, хотя и принадлежат они браконьерам. Следует добавить: профессиональным браконьерам.

Браконьерство бывает любительское, профессиональное и государственное. С медицинской точки зрения человек, выпивший рюмку вина, может считаться начинающим алкоголиком; точно так же рыбак, поймавший карасика меньше установленного размера, со строго юридической точки зрения браконьер.

Простейшая стадия браконьерства — бытовая. Веселая компания выехала к реке и ловит раков в период линьки. У них нет ни рачниц, ни наживки — только пиво, под которое раки хорошо идут. Эти горожане, эти лопухи о запрете чаще всего и не знают. Ну, может, кто-то краем уха слышал…

— Ребята, а ведь мы браконьеры! — говорит такой знаток. Это шутка: остальные смотрят на добычу, которая легко уместилась в кепку Вити Гвоздика, юноши с головой удивительно скромных размеров, и смеются. Больше всех довольны дамы: они гордятся своими мальчиками, своими добытчиками, своими секачами.

Антиподом глупой компании является старик бакенщик. Он хорошо оснащен, а главное, «знает места». Знает бакенщик (егерь, охотовед, сторож лодочной станции) и то, что ловить сетью нельзя; но даже в шутку браконьером себя не считает.

— Дед ловил, и я буду, — говорит несознательный сторож, а биолог с высшим образованием строит кривую популяции, из которой следует одно: не надо на корм скоту губить плавни.

В целом они правы. У деда-рыбака сеть с крупной ячеей. Молодь он сам выпустит, надеясь поймать подросших судачков осенью. Егерь подстрелит десяток ворон, каждая из которых уничтожает недосиженных яиц кряквы больше, чем поместилось бы в сапогах егеря, наполненных к вечеру болотной жижей. Ни один кабинетный боец за среду не заинтересован в охране дичи и рыбы больше этих людей; их неправедная охота никогда не переходит в хищничество из-за весьма прозаического мотива собственности: это же мое! Что ни говорите, а профессионалы в любом деле полезны; дать бы им власть над химическими предприятиями — всю бы страну рыбой накормили.

Но все общее, а значит, все ничье — так рассуждает самый страшный браконьер, лишь немного перевирая, вернее, перенося на несвойственную ему почву вольной охоты принцип нашей недавней государственности. А может, и не рассуждает — он так воспитан, а это куда важнее. И не случайно в Казахстане сквозь борта грузовиков течет кровь сайгаков, грудой сваленных в кузов, и не случайно плывут вниз по Волге трупы осетров со вспоротыми ради икры животами.

Волжские браконьеры называли «грязью» черную икру. Самого осетра они зовут Курносым. Продавали «грязь» дешево: втрое, иногда и вчетверо дешевле госцены. Но мы так ни разу и не купили.

Сначала собирались. Почему бы не привезти домой банку-другую? Каждый из нас — не ханжа и не святой; когда «грязь» предложили впервые, покупка не состоялась только потому, что икра была свежепросоленной и до Одессы могла не достоять.

Кстати, самого Курносого браконьеры не предлагали, и на то были особые причины.

Фарватер Волги широк. Днем вода становится белой от непомерной яркости солнца, над водой струится дымка, и в этом ослепительном мареве труп осетра можно заметить метров за сто, не дальше. В течение дня мы замечали одного-двух; однажды пять. Ширина Волги в тех местах не меньше километра. Так сколько плывет по всей реке?

И примерно треть плывет со вспоротыми животами.

Волжскому браконьеру нужна «грязь», сам Курносый ему без надобности. То есть он бы его взял, но ведь есть и рыбоохрана. Выскочит из протоки рыбоохранный катерок — куда с Курносым? Выкинешь — поплывет, сразу увидят. Сядешь. А «грязь» тяжелая. Стеклянная банка с икрой тонет сразу. Бульк!..

Поэтому Курносого потрошат, а тело выкидывают, не дожидаясь следствия.

Издали труп осетра похож на корягу — до полутора метров длиной, больших мы не видели. Вблизи можно разглядеть дыру в брюхе, в которой плещется вода. И когда мы на все это насмотрелись, покупать икру расхотелось.

Жалеть осетра трудно, он не вызывает жалости. Легко жалеть теплокровное животное — собаку, лошадь, какого-нибудь симпатичного бурундука; и даже в физиономии иной рыбы, в том, как разевает рот карась, можно усмотреть нечто человеческое. И, соответственно, умилиться. Курносый умиления не вызывает: он слишком велик, силен, а главное — чужд человеку. Он слишком древен.

Древность осетрового рода в доказательствах ихтиологов не нуждается, на него достаточно взглянуть. Удивительное рыло; акулий рот, рот на животе; странные ряды шипов, хрящеватых наростов на спине. Эти шипы какие-то ископаемые, они наводят на мысль о динозаврах; говорят, что любая царапина от такого шипа быстро загнивает. А в целом Курносый красив, вернее дивен: и красив и страшен.

После убийства осетр не нужен не только человеку, но, по-видимому, и природе. Эти трупы даже чайки не клюют, хотя иногда на них садятся. В чем тут дело — не знаю; возможно, слишком плотная кожа. Достался бы хоть ракам, но раки на поверхность не поднимаются.

И нелегко ответить на вопрос — что тут можно сделать?

Можно усилить рыбоохрану. Даешь каждому браконьеру по рыбинспектору!