— Сходите, — решил шкипер. — Я пока мотор прогрею. Мне домашнее молоко врачи запретили.

— А недомашнее?

— В нем жира нет. Его можно.

Проклиная желудочную целеустремленность Сергея, я поплелся за ним в Ложки. Инстинктивный зуд — успеем или не успеем? — на стоянке усиливается, притупить его может только дорога. Мы стучали в калитки. Во дворах лениво гавкали толстые собаки. Как назло, повсюду нам отвечали, что молоко утреннего удоя уже продано.

— Куда они его продают? Друг другу? — ворчал судовой врач. Это было непонятно. Ложки — небольшая деревня, коровы почти у всех, но где же рынок молочного сбыта? Правда, в стороне от деревни, на горке, мы заметили нечто вроде усадьбы, но большой серый дом казался необитаемым…

В одном из дворов нам наконец повезло.

— Молоко продала. Простоквашу подать? — Хозяйка поплыла в направлении погреба. Мы зашли. Широкий накат погреба прикрывала тень старой яблони. И деревянный дом, и стол, за который нас усадили, — все было широким, основательным на этом дворе, под стать хозяйке, уже немолодой, но красивой, прямой, дородной. К ней как-то не подходило слово «женщина» и тем более «баба»; только «хозяйка».

— Пейте, милыя. Она с холодку.

Сергей дружелюбно пихнул меня локтем. «Где твое спасибо?» — означал пинок. Я промолчал. Простокваша была густая, прохладная. В ее вкусе смешались и увесистая сладость, и пикантная погребная кислинка. Было и нечто неопределимое — именно то, что отличает произведение искусства от ремесленной копии. Несмотря на зуд гонки, я был вынужден признать: мы задержались не зря.

И даже не из-за дивной простокваши. Мы торопливо насыщались, а хозяйка решила, по-видимому, посвятить нас во все тонкости ее взаимоотношений с зятем. Это стоило послушать. На протяжении всего Нижнего Дона я не замечал в разговорной речи местных жителей особого колорита — и вот наконец слышу, что «лучше б дочь вдовая перемоглась»; что зять «балабон»; что он совсем стыд потерял, ходит по деревне «в однех трусцах»… Речь хозяйки была настоящей кунсткамерой для лингвиста.

Вообще-то с развитием радиофикации, телефикации и других «аций» местные говоры отмирают. Иное дело профессиональные жаргоны; сейчас их время. Без особого труда, не зная ни слова по-французски, физик может читать статьи в «Журналь де физик». И дело тут не в высоком полете научной мысли. Когда два водопроводчика у нас в квартире продували паровое отопление, даже та половина речи, которую я понял, тоже носила характер профессиональный и международный.

Если так пойдет дальше, нетрудно вообразить смерть национальных языков; зато мы дождемся изданий романов о любви на языке скорняков и перевода «Одиссеи» на токарно-фрезеровочный. Но вне профессиональных жаргонов да еще, пожалуй, молодежного сленга язык скорее стандартизуется, теряет боковые ветви. Только на страницах беллетристики еще «окают» волжане, новорожденный сибиряк произносит слово «однако» раньше, чем «мама», а представитель глубинки говорит на удивительной смесн церковнославянского с портяночным. В реальной жизни местный колорит куда скромней, и казацкое «язви тя…» услышать вне театра так же тяжело, как увидеть женщину в кокошнике вне ярмарки «Русская зима», организованной для интуристов. Простоквашная хозяйка была исключением, редким исключением.

— Можно еще по кружечке? — отдуваясь, спросил Сергей. — Жарко!

— Жара, чай, могучая: хляба горят, — утвердительно пропела хозяйка и снова поплыла в погреб.

— Красиво говорит, а? — шепнул судовой врач. — «Жара, чай, могучая»… кайф!

— Идем уже. Пора.

— Успеем… спасибо, хозяюшка! Очень вкусно! — Сергей, кажется, и не собирался уходить. Чтобы вернуть его мысли к гонке, а также для очистки собственной совести, я спросил у хозяйки, часто ли бывают в Ложках яхтсмены.

— О катамаране «Мечта» вы ничего не слыхали?

— У нас много кое-кто ходют. Каковы с виду-то?

Хорошенький вопрос… Чувствуя себя довольно глупо, я попытался набросать портрет худого капитана с крабом. Хозяйка понимающе кивала и под конец, когда я совсем запутался, вдруг деловито спросила:

— Параноик?

Сергей радостно фыркнул в простоквашу. Не скрою: в первый момент я тоже принял неожиданный диагноз на свой счет. Но из дальнейшей беседы выяснилось нечто иное. Серый дом, замеченный нами на горе, оказался психиатрической больницей; среди «бязумцев», как называла их хозяйка, встречались и «капитаны». Вот кому сбывали жители деревни молоко утреннего удоя! На вопрос, не случаются ли побеги, хозяйка отвечала утвердительно:

— Как не бяжать — бягут! Они, бязумцы-то, молочное вроде вас — лю-убят! Попьют и назад бягут.

Меня разобрал нервный смех при мысли, что сюда вот-вот нагрянут «бязумцы» и обнаружат, что мы уничтожили их простоквашу. Сергей огромными глотками, без всяких напоминаний о спешке, приканчивал свою порцию. И вдруг калитка распахнулась. Во двор ввалился бородатый мужчина. На нем ничего не было, кроме сапог и длинных «семейных» трусов.

— Куда вы?! Это зять, балабон… — Но мы, распугивая кур и давясь от смеха, уже неслись по деревенской улице. Опомнились возле причала, и я торжественно пожал Сергею руку:

— Вот теперь скажу: спасибо. Ради этого стоило задержаться…

Безумная простокваша определила все настроение второго дня гонки. Мы называли друг друга не иначе, как «балабонами» и «параноиками»; горло то и дело начинал покалывать, как нарзан, неудержимый смех. Хорошее настроение передалось и Данилычу, хотя из нашего рассказа о случившемся он сделал несколько неожиданный вывод:

— Значит, она говорит, «Мечта» в Ложки не заходила?

Мы переглянулись — и согласились. Беседа с хозяйкой показала, насколько вера в существование «катамарана Попандопуло» похожа на манию преследования. Нам казалось, что теперь мы навсегда излечились от этого недуга. Оставался один враг, один соперник — время. Но в чем дело? Дней-то еще пять! На борту «Гагарина» воцарилось предвкушение победы.

К тому же и природа наконец сжалилась над яхтой. Легкий ветерок, впервые за последнюю неделю, потянул с запада. Впервые после Азовского моря в помощь мотору были поставлены паруса. Мы наслаждались чуть заметным увеличением скорости, полузабытым шелестом стакселя и хвастливым ощущением лидеров гонки. Незаметно проходил день, берега водохранилища сближались. Около двух часов яхта остановилась у полосатого поворотного буя, на развилке речных дорог.

Сзади лежала пройденная Цимла. Бледная вода нежилась и парила под солнцем.

— «Жара, чай, могучая!» — процитировал Сергей, и мы, даже не пытаясь найти более веский повод для веселья, дружно засмеялись. Стараясь быть похожим на одного из богатырей, я козырьком приложил руку к глазам:

— Налево пойдешь — в Калач попадешь… — Город с этим сдобным названием виднелся на севере, там, где в Цимлу впадает Дон.

Данилыч решил поддержать игру:

— А направо пойдешь, вот оно… — сказал он голосом Ильи Муромца, работающего экскурсоводом.

Мы посмотрели направо. Два возвышенных — иначе и не скажешь — столба отмечали вход в канал. Шкипер так и не придумал сказочного варианта для правой дороги: и окончил прозаически:

— Фролов ждет. Пошли.

Казалось, Фролов поджидает где-то рядом, за ближайшим поворотом. Снова заработал мотор, и «Юрий Гагарин» вошел в Волго-Донской канал. До конца путешествия оставалось еще целых четыре дня! С половиной.