— И что вы им сказали?

— То, что всегда думал. То, от чего я вас всегда предостерегал, о вашей скрытой агрессивности, о том, что вы отказались лечиться… Но том, к чему это может привести, — о расстройствах поведения. Почему вы меня не послушали?

— Но…

— Идите к ним, Антуан. Так будет лучше всего.

— Я никого не убивал.

— Послушайте, они просили меня сообщить, если вы попытаетесь со мной связаться. Я не хочу знать, где вы сейчас находитесь, я не скажу им, что вы мне звонили, но если вы придете, я не буду сомневаться ни секунды. И это будет лучшее, что я смогу сделать для вас. Так что идите туда сами. Это очень важно.

В его голосе слышится нарочитое спокойствие, так обычно разговаривают с психопатами. Ученая, размеренная речь, точные формулировки — если ты еще не псих, то после такого точно им станешь. Мне нельзя попадаться на эту удочку. Я должен сосредоточиться на последней картине: падающий на пол маркер и мой циничный уход, и еще моя довольная улыбка после надругательства над шедевром живописи. Вот как все произошло. Прежде чем повесить трубку, я помедлил.

— Знаете, доктор… Я был прав, что отказался от ваших сеансов. Когда ты уже скатился вниз, когда из хозяина превратился в раба, чтобы выбраться из этой пустыни, есть один путь, медленный и нудный — испытание обыденностью. Никогда еще я не чувствовал себя больше левшой, чем сегодня.

Я вышел из кабины, комкая в руке квадратик бумаги.

В буфете Лионского вокзала меня ждут люди. Я представляю их себе. Беатрис умирает со страха, неподалеку один или два типа сидят за чашкой кофе и делают вид, что разглядывают табло отправления поездов, Дельмас тоже тут, засел в таможне, и еще у каждого выхода по человеку.

В другой кабине, у моста Сюлли, я предпринял еще одну попытку. И разозлился на себя, что подумал о Веро… Это продлилось всего несколько секунд, она только успела промямлить что-то от удивления и от страха, да, и она тоже, «ты… ты…», она не могла подобрать слова, я не стал ей помогать, и она повесила трубку. А я принялся додумывать за нее, представляя себе все, что она могла подумать: я убийца, я всегда хотел ту картину из хранилища, Нико ни за что не отдал бы мне ее, я убил Нико. Почему нет?

Остров Сен-Луи.

Некуда податься.

Мне хочется замуроваться заживо. Самому. Пока этого не сделали другие. Я думаю о прожитых годах, о людях, с которыми мне довелось обменяться хоть словом. Среди последних Лилиан, Жак, Кост. Ну, эти уже рассказывают душераздирающую историю о скрытном, кровожадном монтажнике, с которым они виделись каждый день, ни о чем не подозревая. «Никто никогда не знал, чем он занимается после шести вечера».

Что заставляло его сразу после шести выскакивать из галереи, словно его только что выпустили из тюрьмы?

Я знаю — что.

Чтобы дойти пешком до площади Терн, мне понадобился час. Следуя по возможности вдоль Сены, я всю дорогу старался идти так, будто я абсолютно невиновен. Но я заблуждался. До моста Альма я искренне думал, что у преступника в бегах должна быть своя отработанная техника, а я — всего лишь новичок в этом деле, не способный смотреть ни на что, кроме собственных ног, бледнеющий при каждой услышанной сирене.

И все лее. В недрах моего отягощенного всеми возможными и невозможными несчастьями сознания вдруг повеяло слабой надеждой, и это спасло меня от неминуемой гибели.

Они. У меня есть они. Трое, четверо, не больше, но этого так много. Я был младшим среди них, их наследником, их детищем. Они верили в меня. Когда я приходил, чтобы вместе сними выделывать разные фокусы с тремя шарами — красным и двумя белыми, — им было абсолютно наплевать, чем я занимался до шести вечера.

Я вырос на их глазах — робкий, внимательный к советам стариков. Все вместе они помогали мне отрабатывать разнообразные удары, каждый — свой коронный. Анджело рассказал мне все, что нужно знать о «накате», когда заставляешь шар делать два дела сразу и он в конце концов окончательно сходит с ума. Рене, специалист по игре «ретро», научил, как сделать, чтобы шар откатился назад, — так, словно он на полном ходу передумал и решил вернуться точнехонько в исходную точку. Бенуа, прозванный «маркизом углов», раскрыл мне все секреты игры от трех бортов. А старина Базиль показал запрещенные приемчики и всякие хитрые штуки: сальто, карамболь, винт — все то, что, в общем-то, ничего не меняет, но всегда вызывает восторг у зрителей.

Все то, что недавно было насмерть раздавлено тонной железа.

Теперь, кроме них, у меня никого нет. Если они закроют перед моим носом двери Академии, то очень скоро передо мной откроются двери тюряги. Это точно. И мне не за что будет обижаться на них: я сбежал от них как вор, а возвращаюсь как убийца. О чем тут говорить?

Мне надо было дождаться официального закрытия — одиннадцати часов. Кафе мне противопоказаны. Единственным подходящим местом в округе показался парк Монсо. Я бы с радостью улегся там на скамейку, но мне надо было выглядеть как можно приличнее — самым незаметным из прогуливающихся, достойным господином, который дышит свежим воздухом, ест сандвич, почитывает воскресную газету и думает, что за сволочь повесила на него убийство. Над последним пунктом я не долго ломал голову. Имя пришло быстро.

Вдали показался человек в синей форме, вежливо обращавшийся к прогуливающимся с просьбой покинуть парк. Не дожидаясь, пока он дойдет до меня, я встал со скамейки и вышел сам. С пяти до одиннадцати я ходил взад и вперед по Елисейским Полям и вокруг площади Звезды. Ноги меня больше не держат. Рене, должно быть, сейчас взялся за свою связку ключей. Он уже разложил шары по ячейкам, объявляя во всеуслышание, что пора закрываться. Анджело спрашивает сам себя, ждет ли его все еще жена, сидя перед телевизором. Бенуа предлагает сыграть по последней. Внизу зеленая вывеска все еще горит. Сердце у меня колотится как бешеное — может быть, это от усталости, может быть, из-за них, которые не ждут меня там, наверху. Я прохожу по кругу, не забывая ни одного светофора, делая крюки, чтобы перейти проезжую часть «по заклепкам». Прежде чем начать восхождение по лестнице, я делаю глубокий вдох. Никогда еще я не поднимался по ней так медленно. Три подростка возбужденно спускаются навстречу мне, удивляясь, что уже темно. На пороге я прислоняюсь лбом к дверному стеклу, чтобы увидеть, начали ли уже гасить свет над столами или еще остается один-два столпа, не желающих отправляться восвояси.

Розовый светильник над столом номер два еще горит. Анджело с бокалом пива в руке смотрит в окно. Рене накрывает столы чехлами. Бенуа играет сам с собой, немного позируя, как в кино, но его ухищрений никто не видит. Обычная атмосфера воскресного вечера. Мне хочется сбежать, чтобы не нарушать их спокойствия. Их размеренности. Может, они меня уже забыли, Если бы я не был объявлен в розыск и за мной не гнались по пятам, я был бы уже далеко. Иногда бывает страшно трудно выполнять собственные решения.

Рене заметил силуэт за дверью. «Закрыто!» — кричит он. Я вхожу. Все трое поднимают на меня головы. Спрятав за спину пустой рукав, я останавливаюсь у первого стола.

Жду.

Анджело крякает.

Рене подыскивает слова.

— Ты?.. В такое время?..

Бенуа идет ко мне, Анджело смеется:

— А-а-а-а, это ты. Помпончик! Мерзавец! Бросиль бедный Помпон, он тут совсем один, беспокоиль…

Ничуть не изменился, итальянская морда! Все-таки есть на этом свете вещи абсолютно неизменные. А Бенуа уже стоит передо мной и щиплет меня за плечо, чтобы убедиться, что я настоящий.

— Антуан, это ты?

— Ага…

— Но если это ты, то куда ж ты пропал?

Он читал газеты? Да нет, это было бы странно, он и спортивные-то через силу покупает.

— Пропал, пропал… Ты что, нас стыдишься? Перешел играть в Клиши? А как же Ланглофф? Он, поди, раз десять звонил…

Троица медленно обступила меня. Если бы они хотели набить мне морду, то действовали бы так же. Мне нечего ответить, нет слов, чтобы объяснить все, что произошло. И я задираю рукав и показываю свой обрубок. Я уже знаю, что этого достаточно.