Потом, с трудом переводя дух, они обступают меня.

— Ты не очень на нас сердишься? Вот такие мы кретины…

— Бывает и похуже, — отвечаю я.

Постепенно вновь наступает тишина. Мышцы на животе ноют, я выхожу на балкон. Пусть это был нервный смех, но он снял напряжение. Хотел бы я, чтобы Бриансон посмотрел на меня две секунды назад. Я принял мысль о том, что не буду больше играть и могу сам посмеяться над собой — без горечи, без цинизма. Скоро я узнаю, есть ли для меня где-нибудь будущее. Остается еще кое-что, а потом пусть легавые делают со мной что хотят. Завтра вечером я покину своих друзей. Я не собираюсь злоупотреблять их гостеприимством. Сидя в своей конуре, я заново сформулировал свое моральное право на месть, и на этот раз, с уже повешенным на меня убийством, я могу ни в чем себе не отказывать. Причин церемониться у меня больше нет. При виде Деларжа, валяющегося на земле и изрыгающего последние проклятья, я дал задний ход. Я пожалел не себя — его. Моя злоба со временем иссякла. Но не вся — есть еще порох в пороховницах. Это как адреналин — он выделяется сам по себе, помимо нашей воли.

Рене пришел, чтобы выпустить меня, в то же время, что и накануне. Все трое знают, что я собираюсь уйти и обходятся без шуточек.

— Мы знаем, тебе надо кое с чем разобраться. Возвращайся, не бойся. Не хочется узнавать о твоих делах из газет…

Кто знает, когда я вернусь… Я не хочу возвращаться беглым преступником, это слишком неудобно, очень уж много пыли. Я с радостью скинул бы эту шкуру, которая идет мне еще меньше, чем мой бомжовский прикид. Я вернусь спокойным, чисто вымытым, гладко выбритым, с миром в душе.

Я попросил Рене набрать номер того, кто не ждет меня сегодня вечером. Того, кто работает ночью, чтобы его краски меняли цвет. Я знал, что он ответит, я понял это, когда вышел из своего застенка, чтобы дохнуть ночного воздуха.

— Простите, я ошибся номером, — сказал Рене.

— Есть! — воскликнул Бенуа, непонятно почему.

Я ушел не прощаясь, Анджело вышел вместе со мной на лестницу. А ведь я еще вчера отказался от его предложения сопровождать меня.

— Не валяй дурака, садись тачка, придурок…

Я бросил рюкзак на заднее сиденье и сел рядом с итальяшкой. Анджело, ангел, ангелочек. Он поехал по улице Тильзит, в объезд площади Звезды. Такая осторожность меня удивила.

— А когда был финал чемпионата?

— Прошлая неделя. Белла партита, выиграл марселец. Ланглофф биль четвертый.

Хороший результат для последнего боя.

— А ты, Анджело, так ни разу и не пытался записаться?

— Ну, во-первых, я не есть француз. А потом, я би вылетель после первый тур. Я играю бильярдо не для соревнований.

— А для чего же ты играешь?

— Ну… Перке сукно — зеленый, шары — белий и розовый. Это — цвета мой флаг! Чьорт!

Оставшуюся часть пути мы молчали. Подъехав к парку Монсури, неподалеку от улицы Нельсон, он заглушил мотор, а я взял свой рюкзак на колени.

— Что я мог деляй для тебя теперь?

— Ничего. Ты не можешь мне помочь.

— Я мог ждать внизу?

— Не болтай глупостей. Ты даже не знаешь, что я собираюсь делать.

— Ты уверен, что он один?

— Абсолютно уверен.

— И тебе надо таскай этот мешок?

Вообще-то нет, действительно. Там внутри есть всего лишь один предмет, который меня интересует. Порывшись среди старых тряпок и разных бумажек, я достаю его. Я специально делаю это при нем, чтобы у него пропало желание мне помогать. Увидев его у меня в руках, Анджело вздрагивает.

— Что ты собираль делать с этим? Кончай дурить, Антонио. Зачем тебе этот штука?

Ага, заволновался. Этого-то я и хотел.

— Поедем отсюда, давай, бросай ты все это… У меня есть семья Италия, они находят место для тебя на несколько месяц, потом будем посмотреть, ты будешь уезжать… Не знаю… Бросай…

— Ты все еще хочешь пойти со мной?

Он отвечает не колеблясь:

— Если ты сходиль с ума, нет.

Я с трудом засовываю предмет во внутренний карман. Долго ему там не лежать. Я купил его сразу после выздоровления.

— Ты теперь домой, Анджело?

— Нет, поеду Академия. Когда я играю, я успокоиль, я не думаль о другой.

Не сказав больше ни слова, он нажал на газ. Я прошел по улице Нельсон. Это просто тупик, застроенный шикарными трехэтажными особнячками, у каждого — сад за живой изгородью из роз. Дом номер сорок, в самом конце улицы, выглядит иначе. Посреди заброшенного садика засохший куст, у ограды — заржавленная поливная труба. Света нигде нет, только на первом этаже, где-то в самом низу, в глубине, с заднего фасада, виднеется слабый огонек. Ограда доходит мне до пояса, с обеими руками я перескочил бы через нее в два счета, совершенно бесшумно, даже не задев пик. Как воришка, залезший в чужой сад за яблоками. С недавних пор я левша.

Она почти не скрипнула, но я оставил на ней клок пиджака. Посыпанная гравием дорожка огибает дом справа и ведет к другому садику, еще более запущенному, чем первый. Пырей и дикий плющ окружают огромный проем с раздвижными стеклянными дверьми, занимающий всю стену первого этажа. Остановившись за углом, я долго не решался заглянуть внутрь.

И вот я увидел.

Два мощных юпитера направлены на стену. Их невыносимо яркий свет освещает полный маразм. В нагромождении десятков банок, поставленных в шахматном порядке одна на другую, большей частью закрытых и заляпанных грязными подтеками краски, проделано нечто вроде траншеи. Повсюду вокруг пустые опрокинутые банки, кучи крышек, за долгие годы склеившихся между собой, выдавленные тюбики, мириады стаканчиков, наполненных одним и тем же зеленоватым бульоном, с забытыми в них кистями, и еще кисти, брошенные прямо на пол. Рядом с миллионом других стаканчиков, среди брызг краски, медная миска, полная других кистей. Я обнаруживаю их все больше и больше, тут и там. Во всех углах — завалы старых газет, на полу — ковер из измазанных краской и изорванных ногами бумаг. Дощечки, покрытые смешанными красками неузнаваемых оттенков. Огромный холст в ширину стены занимает все пространство между полом и балками потолка. Могу поклясться, что это фреска. Холст уже не совсем чистый — на левом краю я узнаю те же мазки, которые видел в Бобуре.

А вот и он — сидит перед холстом на корточках, застыв, как зверь, готовый вцепиться в него зубами. Линнель. Весь как есть. За работой. Мне пришлось ждать, пока он шевельнется, чтобы обнаружить среди этого пестрого стихийного бедствия человеческое тело. Он и сам по уши в краске — белая футболка и джинсы сплошь в зелено-черных подтеках. Я понял, он хочет слиться со всем этим. Тактика хамелеона. Думал, что, закамуфлировавшись и застыв посреди этого художественного беспорядка, сможет улизнуть от меня. Он все сидит на корточках, совершенно один, за тысячи километров от моих глаз, завороженный белой поверхностью, которая притягивает его, будто магнит.

Вдруг он растягивается во весь рост в газетном месиве, опрокидывает стакан с водой, не замечая этого. Потом резким движением поднимается и макает кисть в банку, сочащуюся желтизной. Истекающая краской кисть перемещается к дощечке и погружается в жирный слой белил. Вытянув вперед руку, Линнель встает перед холстом.

И в это мгновение рука его взлетает.

Я видел, как, покружив в воздухе, она принялась впиваться, как оса, в холст — то тут, то там, — оставляя на нем разрозненные светлые пятна, я видел, как она порхает отдельно от тела — словно с цветка на цветок, — создавая беспорядочный, но предельно ясный геометрический узор. Вот она — такая легкая, воздушная — коснулась какого-то забытого участка, а потом, словно передумав, внезапно улетела снова, чтобы набрать краски. Нервная, возбужденная, она прилетает обратно, оставляя повсюду черные дуги, большей частью прерывающиеся в одном и том же месте, возвращаясь к некоторым из них, чтобы сделать их еще более гладкими, еще более изогнутыми.