— Давай, шабренка, к нам! — увидев Прасковью, позвал из кузова мужчина, то был заезжий каменщик Семен Семенович, квартировавший у Сулуяновых. Грузовик запыхтел, Прасковья подбежала. Другой мужчина, сидевший рядом с кабиной, постучал шоферу:

— Подожди!

Семен Семенович подхватил Прасковью, вставшую на колесо, втянул на верхотуру.

— Все дома? — глухо крикнул шофер.

— Пошел! — отозвался мужчина, наклоняясь над кабиной.

Прасковья, переводя дыхание, поправила платок и подумала, что теперь-то Егор не догонит.

— Ты откуда взялась? — спросил Семен Семенович. — На дороге мы тебя не встречали.

— С луны свалилась.

— Теперь не диво и с луны…

Новый дом Устиньи Миленкиной утешил малиновцев. И снова всяк отдался своим хлопотам. Анну Кошкину беспокоили дети. «Пора их к месту определять, — думала она. — Гора запросится жениться». В отличие от односельчан сына звала Горой, а не Гогой. Тоне оставалось еще год учиться в медицинском институте. Часто Анна тоскливо-сладостно представляла: вот повстречалась бы вдруг Тоня, как бы обрадовалась, как бы кинулась к ней, ведь почти год не виделись.

— Нюра, — окликнули сзади. Анна недоуменно приостановилась: давно так, по-девичьи, ее не называли. На какое-то мгновение усомнилась — не почудилось ли. Подошел Грошев. Озираясь, спросил:

— Тоня на лето приедет?

— Тебе-то что?

— Поди, не чужая.

— Не чужая и не твоя. Экзамены у Тонечки, потом каким-то туристом поедет. Пишет: не ждите.

Грошев пожевал губами, полез в карман, достал несколько красненьких бумажек и, поперхнувшись, подал:

— Пошли от меня.

Пошел, ссутулясь, грузно ступая по тропке. Анна пересчитала деньги. Полсотня. Так растроганной и переступила порог.

Гога в самодельный баул затискивал новый шерстяной костюм. Анна, меняясь в лице, настороженно спросила:

— В вагончик мазутом пачкать?! — и вырвала костюм.

Гога перехватил ее руку в кисти, сжал так, что Анна охнула и села на сундук.

— Добра нажили гору, я ходи галахом.

Анна перестала всхлипывать.

— Аль какую завел?

— Тебе не все равно?

— Не все равно, я — мать.

— Без тебя проживу.

Анну как по голове стукнули: неужто правду судачат бабы?

— Ты живешь с ней?

Гога не понял.

— В будке живу.

У Анны малость отлегло. Исподволь выпытывала, что за девушка, какая у нее семья в Кузьминском. Гога сначала отмалчивался, но затем разоткровенничался; слушала и беспокойно думала, что не заметила, как сын вырос и чужой стал, без матери какую-то нашел, а тихоня ведь.

Гога сказал, что девушку зовут Настей, живет она с матерью, но скоро обнаружилось, что Настя вовсе не девушка, а разведенная, у нее есть сынишка. Сердце Анны сжалось, на щеках четче выделились морщины, на виске билась синяя жилка, она отстукивала одно слово: «беда».

— Гора, — спросила Анна вкрадчиво. — Зачем тебе разженя с ребенком? Неужели тебе не нравится ни одна девчонка?

Гога замялся.

— Манька Антонова, но у нее мать… и шофер из города ездит.

— Ты с Наськой повремени, она никуда не денется, кому с дитем нужна. Ты к Мане будь поближе да поласковей. А шоферишко от скуки ездит, осень настанет, дороги не будет, бросит ездить.

— Мне надоело в Кузьминское пешим ходить, слыхал, для трактористов в сельпо мотоциклы привезли, — смекнул Гога.

— Ладно, будет тебе мотоциклет, только с той повремени.

Лежала ли Анна в постели, шла ли куда, доила ли коров, ее съедала сухота-забота, как отвести беду от сына. Мотоцикл в сельпо Гоге не продали: заявки не поступало. Анна съездила в Конев, сходила в райком ко второму секретарю. Тот быстро уладил дело. Домой возвращалась веселая, чувствовала себя удачливой и думала, что и с женитьбой сына уладится. Молодая Антонова — девка работящая, у нее с Горой пошло бы. Анна и дом помогла бы им купить, только живите, милых детушек родите.

С того дня Анна глаз не спускала с Маши. Как-то шли из летнего лагеря пешком. Анна нарочно придержала Машу, участливо спросила:

— Тяжело, поди, доченька, сорок коровушек доить?

Маша глянула исподлобья.

— Помощи просить не стану.

— Знаю, характерная ты. С твоей мамашей мы старинные подруженьки, она труженица первостатейная, только жизнь не удалась, она у всех у нас не очень-то удалась через войну проклятущую.

— Что же ты на мою мать пожаловалась? — с обидой спросила Маша. — Я бы на свою подругу не написала.

— Санюшка мне родная сестричка, была бы у тебя сестричка, ты разве не застояла бы за нее? Не пожалела бы ее детушек?

Маша склонила голову: была бы у нее сестричка, да она за нее душу отдала бы! Анна тронула за локоть.

— Разве ты, доченька, матушку свою считаешь правой, разве ты, девушка, думаешь, правильно это — бабенка в годах с чужим мужичком путается?

Анна смотрела внимательно оценивающим взглядом. Маше стало неловко, она погналась было за подружками, но Анна остановила:

— Не спеши. Ты послушай, какое мы разорение сделали: Горке мотоциклет купили, как ее, с этой, люлькой. Ты, Маня, приходи в воскресенье — Гора покатает тебя.

— Наверно, полкоровы отвалили?

— Корову купишь! Ведь с люлькой! Бог с ними, с денежками. Пускай Гора тешится, молодые раз в жизни бываем, да Горка стоит мотоциклета, стоит, девушка! Бригадир их, слышь, сказывал, я, говорит, не ожидал, что Кошкин такой способный да послушный — нынче молодежь верченая пошла: пилось бы, елось, а работенка на ум не шла. А Гора на вино не валкий, нет, не скажешь, чтобы очень. Вчерась приходит и сказывает: «Мам, вот тебе денежки». И дает мне полторы сотенки. Я говорю: «Сколь себе взял?» — «Это, мама, сколь ты дашь».

— Ах, девоньки, знаете, что я придумала? — проговорила возбужденно Нинка, постукивая карандашом себе по носу. — Самого Тимофея Антоныча нарисую. Нос — во! — и показала кулак. — И красный-красный.

— Что ты! — воскликнула Дуся. — Он осердится.

— Не жалко, — пританцовывала Нинка, захваченная идеей. — После воскресенья полдня провалялся. Соль-лизунец на пастбище не привезли. Рисую!

Вчера Нинка была в Кузьминском на заседании комитета комсомола. Ее, комсорга Малиновки, критиковали: запустила массовую работу, в красном уголке лозунги не обновляются, «боевой листок» не выпускается. Сегодня, как только кончили полуденную дойку, Нинка объявила:

— Евдокия Аленина и Мария Антонова останутся: комитет комсомола нам поручил выпустить стенгазету.

Ее поддержал Грошев:

— Да, комсомол, давай пошевеливайся, ненароком из района начальство заедет…

Стояло душное безветрие. На старой липе застыли листья, онемели от зноя и истомы.

— Дремота берет, — бросая карандаш, сказала нетерпеливая Нинка и распахнула окна.

На какое-то время стало свежее, но ненадолго. Нинка открыла дверь, сбросила с себя кофточку, повела смуглыми, как бы слегка обожженными плечами.

— Ну и жара!

— Вдруг кто войдет? — испугалась Дуся.

— Волк, что ль, — Нинка скривила полные губки. — На курортах, говорят, на пляже девки лежат в одних плавках и бюстгальтерах, парни с мужиками на них глазеют, а им хоть трава не расти, загорают — и баста! Ты прей, если хочется.

Маша тоже осталась в одной сорочке. Дуся долго не сдавалась, наконец и она сняла с себя лишнее. Нинка не преминула съязвить:

— Ну, Дуська, ты и мамонт! А твой Шурка тонкий, как глист!

Полное лицо Дуси с большими покорными глазами нахмурилось.

— Скажет же, Патрашку! У самой коли медведь, так у других глисты. Шура знаешь какой сильный, он на вид будто худой, а так жилистый.

— Я пишу о Любке-Птичке, — перебила Маша. — Она перестала подмывать коровам вымя.

— Не жалей мою тетушку, дай ей прикурить, — одобрила Нинка. — И твой Юрец хороший гусь, в воскресенье на крылечке с Райкой Грошевой сидел.

Маша прикусила губу.

— Нужен он мне больно.