Прасковья смутилась от такого внимания, села на краешек бревна около дочери.

Налетел легкий ветер, пересчитал листья на ближней липе, кинулся на пруд, взъерошил воду — закипела она. Алтынов встал, нечаянно стукнув черной перчаткой о край стола.

— Дорогие мои женщины. Вы неплохо поработали в минувшем месяце…

Слушали его внимательно. Прасковья следила за Анной. Та сидела, подавшись вперед, видно, ждала, когда Алтынов назовет ее имя: привыкла баба к почету, но Алтынов вдруг сказал, что красный вымпел и денежная премия присуждаются Антоновой Прасковье Васильевне. Прасковья оторопела. Она не предполагала, что обогнала Анну по надоям молока. Анна вначале побледнела, потом густо покраснела. Три года Кошкина держала первенство, ровно столько, сколько Прасковья раздаивала первотелок.

— Антонова, поди сюда, — Алтынов привлек ее левой рукой к себе и поцеловал в щеку. — Спасибо тебе, Паша, — сказал растроганно. — Смотри, не поддавайся Анне Антиповне. Она не сдалась. Так, что ль, Анна Антиповна?

— Так, так, — поддакнула Анна и насильно улыбнулась.

В желтой сухой руке Самсоныча мелькнули две красненькие бумажки — Прасковьина премия.

— Ну что. — Прасковья чувствовала, как волнение сдавило горло. — Не знаю, за что и премия. Вроде все старались. Вон Анна из сил старалась…

Кошкина замахала руками:

— Нет, нет, я плохо старалась. Да все времечко первой быть — устанешь.

Отговаривалась, но в голосе так и сквозила обида. Никто этого не уловил, а Прасковья уловила. Да и кому еще было дело до старого соперничества, даже Маша не замечала ничего. Она радовалась своему третьему месту. Третье место, хотя всего четыре года ходит в доярках. Скоро и Прасковья забыла про расстройство Анны Кошкиной.

Самсоныч щелкнул блестящим замком портфеля. Доярки, как по команде, поднялись, сгрудились у стола. Маша наклонилась над ведомостью, выкрикнула:

— Нинка, тебе сто пять рэ.

— Ты мне взгляни! — кричала маленькая, с востреньким личиком Любка-Птичка из-за спины Анны Кошкиной.

И такой поднялся гвалт, что Самсоныч необычно лихо прикрикнул:

— Замолчите, сорочье племя, работать не даете!

— Правда, что расшумелись? — посочувствовала Прасковья. — Долго ли обсчитаться, потом кассир выкладывай из своего кошелька.

Свои красненькие она старательно пересчитала, прежде чем опустить на дно глубокого кармана нижней юбки.

— Антоновы, вы около трехсот заработали, — сказал Алтынов. — Прилично.

Да, прилично, — мысленно согласилась Прасковья и, усаживаясь на бревна, в который раз подумала: «Свои на книжку положу. Манькины пойдут ей на наряды. Двадцатый год девке — самая пора замуж».

Вечером Грошев пригнал к Барскому пруду серого меринка. Была у него мыслишка: «Припоздаю, авось мужики разбредутся по домам». Но мужики под зубоскальство Егора ладили стропила. Думал, дня три проканителятся, но им, видать, посул гребтился — мотались дотемна.

Едва успел Грошев закинуть вожжи на спину Серого, как Егор закричал:

— Привез? Не привез, избенку разбросаем! Без обмывки ей не стоять!

От крика завозились на ветлах грачи.

— Привез, — проворчал Грошев. — Разбойник с большой дороги, а не плотник ты. Низовцев узнает, из каких фондов транжирю денежки, наподдает.

— Ты пухлый, тебе ни черта не станет!

У Грошева одутловатое, пористое лицо, за глаза его величают Пухлым, но лишь Егор обзывает бригадира прямиком.

Подоив коров, Прасковья собралась уезжать на грошевском Сером вместе с девчатами, но Анна, вытянув губы, обиженно сказала:

— Премию сграбастала, нос в сторону.

— Тебя моя премия больше беспокоит, чем меня, ночи спать не будешь, — вспылила Прасковья. — Смотри, как у Саньки, печенка заболит. Налей мне, Егор, коли так!

Егор, а с ним мужики и бабы сидели на лавках за щербатым столом, сам Грошев примостился на кончике лавки, как чужой, Егор налил Прасковье. Грошев пожалел:

— Ты бабам не наливай, мужикам не достанется.

Егор сверкнул белками.

— Пожадничал, как раз тебе не достанется.

Прасковья выпила, погладила себя по груди.

— Так нутро и обожгло, спьянюсь, бабы!

Грешно засмеялась, принимая из рук Егора кильку и ломоть хлеба. От его рук пахло табаком и смолой, мелькнуло: «Бревна старые, а смола не выкипела из них, живуча и липуча. — Взглянула на Егора: — И этот прилип ко мне, как смола». Больше ни о чем таком не думала, стянула с шеи платок и снова принялась за еду. Егор что-то говорил Грошеву, не сводя с нее глаз. Она провела рукой по горящим щекам и стала смотреть на Егора. Он сунулся под стол.

— Все прикончили, — сказал с сожалением. — Поехали, а то Васек спать завалится, не растолкаешь.

— У меня денег нет, — предупредил Грошев.

— Шут с тобой. Складчину устроим. Гриня, заводи!

Пшонкин мигом исчез. Скоро заурчал мотор. Пастушонок Костя Миленкин, дотошный семнадцатилетний парень, выключил бензодвигатель. Стало непривычно темно. Егор каким-то образом оказался подле Прасковьи, обнял ее, но Анна застучала кулаками по Егоровой спине.

— Егорушка, обмишулился!

— Я давно обмишулился, — сказал Самылин, но от Прасковьи отошел. Ухватившись за борт и поставив ногу на колесо, Прасковья позвала:

— Егор, я никак, подтолкни.

Он обхватил, как обручем, словно хотел оттащить от машины, но быстро выпустил и легко подтолкнул в кузов. Прасковья засмеялась: «Придет, окаянный».

В кузове на скамейку ладила сесть рядом с Егором, но Анна сумела-таки втиснуть ее между собой и своим мужем, тихоней Трофимом.

— Подруженька моя, Пашенька, — по-лисьи пела Анна, — сколь мы с тобой молочка надоили, поди, реченьку целую.

— Завела, — попрекнул Егор и запел, но его не поддержали.

В кузове мотало из стороны в сторону, с визгом и смехом хватались друг за дружку.

Васьковы домочадцы не удивились, когда в дом нагрянула ватага, сам Васек, продавец надомной лавки, услужливо осведомился, что подать. Грошев напомнил:

— У меня денег нет.

— Бабенки-душеньки, дорогуши-мужички! Пашенька притихла. Она премию схлопотала. Обмыть бы! — нашлась Анна.

— Обмыть!

Прасковья стала считать радостно кричащих: Грошев, Егор, Гринька, Трофим, сама Анна, Любка-Птичка (придет домой, ей муж нахлещет), сосчитала, усмехнулась, подняла подол, сунула руку в карман нижней юбки, кинула красненькую:

— Нате и больше не ждите!

Грошев и Егор пошептались, зашелестели рубли. Васек из чулана вынес бутылку, на закуску сунул со стола капусту и лук. Гулять так гулять. Выпили. Прасковья поискала глазами Егора, его и след простыл, кинулась наружу. Темнотища. Наткнулась на угол мазанки, в Малиновке почти перед каждым домом стоит неказистое сооружение, обмазанное глиной, в нем малиновцы хранят добро. Прасковья услышала приглушенный говор у двери, не успела разобрать голоса, как тишину раздвинула гармошка. Егор разудало запел:

Вон что! Егор у Васькова Петяньки гармошку выманивал! Выманил. Прасковья бегом припустилась за Егором, не добежав, запела:

И как бывало в канун войны — буквально за спиной отозвалась Анна Кошкина:

А немного спустя шли и пели хором на всю улицу. В домах выталкивались створки окон, высовывались любопытные головы. Давно в Малиновке вечерами не творилось такое, ох, как давно! Нонешние девки и петь частушки не умеют.