Анна ожидала другое и готова была посмеяться в глаза Лукерье, а та пырнула вдруг на вид беззлобными, пустяковыми словами, но угодили они под самое сердце — еле совладела с собой.

— Ты дома на печке отлеживайся, куда тебе по свадебкам, ты, как наша Санюшка, стоном изошла. — Анна остановила подбиравшегося к столу Гришку Пшонкина: — Гришенька, миленький, наша Санюшка да Лукерья всю жизнь стонут, и дивно — пухнут и пухнут от стонушков…

Жену Грошева позвала к себе сваха. Гришка Пшонкин не дослушал Анну. Мысли ее мрачнели. И она, Анна, не хуже Грошевых свадебку справила бы. Подумаешь, у них дорожный инспектор красуется! Анна самого Сергея Мокеевича позвала бы, и не отказался бы. Колхозное правление позвала бы. Именитая была бы свадебка!

И совсем не мила стала чужая радость. Засобиралась Анна домой. Ее просили остаться — «до чего ты, баба, веселая», — но она заладила свое:

— Хватит, ребятушки, душеньку повеселила — меня ведь буренушки ждут не дождутся.

Мутно серело небо. По сумеречной кромке горизонта бежали малиновые огоньки. То на республиканском шоссе. Анне захотелось, чтобы приехала дочь. Обняла, прижалась бы к ней, от радости вдосталь наплакалась бы.

Дома было просторно и тихо. Анна, не раздеваясь, упала на подушки и завыла. Страшно было ее завывание, с улицы могло показаться, что плачут по покойнику. От слез ело щеки. Анна терлась о подушку, и краска на белом полотне ложилась мокрыми алыми полосами. Так и забылась. Очнувшись, подивилась: в комнате горят все лампочки пятирожковой люстры, а сама Анна лежит на неразобранной постели в измятом наряде. На душе было погано. Анна почувствовала, что больше не вынесет одиночества. Суетливо оделась и заперла избу на замок.

В бывшем калугинском доме в окнах горел свет. Мелькала длинная тень. То по избе ходил и что-то ладил Шурец, зять Аленин. «Везет чертям рыжим», — отворачиваясь от соседских окон, подумала Анна.

Шла на ферму и, верно, в темноте бы ушла не знай куда, если дворы не сияли бы множеством огней. Она была рядом с фермой, как из нового двора выбежала дымчатая корова, ткнулась мордой в копну сена. За ней выскочила длинная, тонкая, как ветреница, кузьминская Аксюта, завопила:

— Венерка, Венерка!.. Привязи как следует не уделают!.. Венерка!

Осторожно вошла в свой двор. Электрические лампочки в сыроватом воздухе плавали в слабых оранжевых ореолах. Анна остановилась, не веря своим глазам. Она даже их рукой потерла. Снова посмотрела в ту и другую сторону. Нет, не ошиблась. По правую руку стояли ее, Анны, коровы, по левую — коровы Маши Антоновой: Трофим раздавал сено по левую руку. И еще раз проверила себя Анна, тихо позвала любимую корову:

— Ежатка.

Ежатка на голос хозяйки повернула голову с правой стороны. И тогда ноги Анны обрели твердость, в голове окончательно прояснилось. Она вышла на середку, громко с притворством сказала:

— Трофимушка, никак, тебя к молоденьким потянуло! За какие заслуги Машеньке помогаешь, силушку свою тратишь? Али сношенька она нам миленькая? Не через нее ли я ноченьки не сплю, слезками исхожу?

— Ты разве не на свадьбе? — оторопело спросил Трофим, выронив из рук сено.

— Подумаешь, навильник принес! Ей уж жалко! — вступилась Маша.

— Вот жалко! Для тебя, вертушки да гордячки, снега со своего двора пожалею! Вспомню Горушку, плачу и плачу.

— Я вашему Горушке ничем не обязанная. И он свое счастье нашел.

— Что он смыслит? Что ты смыслишь? Проворонила жизнь вольную, Горушку, золотце, проглядела. Ишь, с натуги да злоствования позеленела, так на работе и иссохнешь.

Маша затряслась. Последнее время она стала раздражительной.

— Позеленеешь! Ты накричала себе коров, что же ты не одна за ними ухаживаешь? Дядя Трофим у тебя как в работниках, всю тяжелую работу делает.

— Он мне не чужой. Мы свои, на одной постельке спим, на ней и без тебя разберемся. Трофимушка! Красавчик! Ты куда сбежал? Будет тебе проборция, будет, никуда ты от меня не убежишь. Ишь, ему голубенькие глазки приглянулись!

Любка-Птичка прибежала с противоположного конца двора, завертела, как клювом, острым носиком.

— Нюра, как свадебка у Грошевых? Чай, молодым богатые подарки дарили? И вина — море разливанное.

— Любка, не спрашивай, сама видела, а спрашиваешь, — сказала Анна.

— Не бегала я, Нюра.

Анна с пренебрежением отвернулась от Любки.

— Успеешь — сбегаешь.

Развела руками, запритопывала с приговором:

Взвизгнула и пошла к кузьминским дояркам.

Как только коров поставили во дворы, для Маши началось самое трудное время. С дойкой управлялась легко, была сноровка, но кормить три с половиной десятка коров сил чуть-чуть хватало. Этим воскресным вечером, когда у Грошевых вовсю гремела свадьба, Трофим хлопотал около коров один. При Анне не замечал никого и ничего, постоянно чувствовал ее глаз. Без Анны Трофим дважды помог Маше поднять ношу. Первый раз поглядел ей вслед, покачал головой, второй раз упрекнул:

— Что мучаешься, больше всех надо?

У Маши от натуги дрожали коленки. Отсыревшее от снежной крупы сено пахло летом и солнцем. Пыль сухой полыни попала в горло, запершило, затряслась Маша в кашле, но ношу не бросила. Наверно, тогда и пожалел ее Трофим. Он помог ей раскидать сено по кормушкам. Дело шло к концу, как словно из-под земли выросла Анна. Закорит она Трофима.

С фермы Маша шла с Дусей по кочковатому, припорошенному снежком полю, бежали от зарева огней в студеную темь. Маша еле поспевала за Дусей. Во всем теле была необыкновенная усталость — взяла бы и легла среди поля. А Дуся торопилась поглазеть на свадьбу.

— Машка, мы никак не наживемся, — молотила она языком, как цепом, — ну-ка, свой дом! Что хотим, то и вытворяем, стесняться некого — сами хозяева. Платьевой шкап нужен, вот как нужен! Деньги есть, в сельпо шкапов нет. Думаем с Шурой на денек в Конев отпроситься.

Маша не все понимала: то ветер в лицо запахнет, отнесет слова в сторону, то свои мысли затемнят смысл Дусиных слов.

А Дуся знай себе тарабанила:

— Моя мать Никандрова пустила. Теперь многие пускают постояльцев. Никандров, слышь, Соню сватал, да мать ее не отдала. У этой Сони, с косами, жених есть, в армии служит, мать велит того ждать.

У Маши ноги как деревянные, плохо слушаются, и на плечах будто ноша лежит, взяла Дусю под руку.

— Потише. Ты как и не устаешь.

— Что Юрку оттолкнула? Парень хороший. Жила бы в городе. Все замуж повышли, ты одна осталась. Разборчивая — тебе тот не по мысли, этот не по мысли.

Дома Маша поела хлеба с молоком, накормила кота и бросилась в кровать. Блаженно закрыла глаза, и все заколебалось, поплыло.

Не выспалась, а Дуся уже барабанила в промороженное окно. Опять наспех умывалась, второпях одевалась и опять темной ночью — до утра было далеко — бежала два километра на ферму.

И все же вчерашняя усталость пропала. Маша с интересом слушала рассказ Дуси о свадьбе у Грошевых. Но к вечеру снова так намаялась, что домой еле волочила ноги. Она мучилась, но ничего не решала. Казалось, что так и будет нескончаемо длинная ночь. Ночью Маша вставала, ночью возвращалась с фермы. Была работа и короткий отдых. Больше ничего ее не занимало, даже комсомольские собрания стала пропускать.

Но всему бывает конец. Два тракториста подвезли по копне сена к тому и другому новому двору. Кузьминские кинулись к клеверу: темен он был, затхлостью отдавал. Плесень, будто соль, пересыпала листочки и коричневые стебли.

Рябая Аксюта первой заявила:

— Баста! Не стану таким кормить!

— Никандрову надо сказать, — догадалась молоденькая доярка Галя Мамина.

— Беги за ним, он, поди, в молочной.