Неожиданно на галерке возник шум, движение, и с верхотуры начал спускаться средних лет мужчина, ничем не примечательный на вид, в мятом пиджачке явно деревенского пошива. Оглядев худощавую и несколько сутуловатую фигуру соискателя, в которой ничего не было не только борцовского, но и просто спортивного, дядя Вася не без иронии, явно рассчитывая на публику, спросил:

— Вы хорошо обдумали свое решение?

Новоявленный борец угрюмо кивнул головой:

— Уполне!

Публика шумно подбадривала добровольца:

— Давай, давай, деревня! Покажи им, где раки зимуют!

Дядя Вася с наигранной беспомощностью развел руками — дескать, я предупредил — и повел соискателя переодеваться. Вскоре тот вышел на манеж. Своего трико или просто трусов у любителя не оказалось, дирекция же цирка казенных не дала (пусть чудней будет!), и бедняга вышел на манеж в белых штанах, смахивавших на обыкновенные подштанники, предварительно засучив их до колен. Такой наряд соискателя подбавил масла в огонь. Шум и гам колыхали купол цирка.

Под туш оркестра природным бельгийским брабансоном выбежал на арену победитель чемпионата Тулумбай-бей. Уверенный в исходе предстоящей схватки, он протрусил по кругу, еще раз демонстрируя публике свои чудовищные мяса́. По сравнению со звероподобным мастодонтом Тулумбай-беем, живой вес которого, как указывалось в афишах, достигал десяти пудов, поджарая фигура самодеятельного борца — кожа да кости — казалась просто жалкой. Последовал новый взрыв смеха, шуток, советов. Правда, нашлись и такие, что заподозрили во всем этом рекламную комедию, заранее подстроенную распорядителями чемпионата для увеселения публики. Кричали:

— Кончай цирк!

Но условия объявлены, награда указана, соискатель налицо, и дядя Вася дал свисток. Борьба началась. Косолапо переступая раскоряченными ногами-колоннами, несколько наклонив вперед монументальный торс с отвислой грудью и угрожающе шевеля перевитыми мускулами и похожими на калачи руками, Тулумбай-бей, явно рисуясь, несколько раз обошел противника, как бы предлагая честному народу лишний раз полюбоваться разительным контрастом их экстерьеров. Так откормленный кот, забавы ради, играет с мышкой-замухрышкой.

Борец-доброволец стоял посередине ковра, слегка расставив худые ноги, и только поворачивался на одном месте, внимательно следя круглыми глазами за своим грозным противником.

Зрители потешались. Хотя в исходе поединка никто не сомневался, все же занятно посмотреть, как расправится Тулумбай-бей с охотником отхватить дармовую сторублевку. С галерки кричали:

— Держи штаны!

— Закажи гроб!

Тулумбай-бей не спешил, не зарывался. Понимал: в таких заключительных схватках с добровольцем из публики всегда есть некоторая доля риска. А вдруг недруг-профессионал, оказавшийся в городе, выйдет из публики! Такие казусы случались. Но сегодня неожиданности не будет. Сразу видно: на арену вылезла неотесанная деревенщина в подштанниках, по глупости и жадности позарившаяся на сторублевку. Дирекция цирка на ветер денег не бросает. Минуты две-три он поманежит вахлака и потом положит, как младенца, на лопатки.

Но произошло непредвиденное. Улучив момент, самоучка обхватил длиннющими, как у гориллы, ручищами бочкообразное туловище победителя чемпионата и приподнял его над ковром. Толстые колонны-ноги Тулумбай-бея беспомощно повисли в воздухе. Зрителям казалось, что борец-любитель просто держит своего противника на весу и даже не пытается повалить на ковер. Но с Тулумбай-беем стало твориться непонятное. Сперва он трепыхался, силился вырваться из железных объятий соперника, потом движения чемпиона стали ослабевать, зловеще побагровела короткая апоплексическая шея, он обмяк и притих. Без всякого труда борец-самоучка положил тестообразную тушу на лопатки, для верности придавив коленом его пухлую, горой вздымающуюся грудь.

Зрители повскакивали с мест: свистки, топот, выкрики, барабанный стук откидных сидений. На арену выбежал дядя Вася со сворой униформистов и борцов — участников чемпионата. Поднявшийся с ковра Тулумбай-бей с багрово-синим плачущим бабьим лицом бегал вокруг своего противника, махал кулачищами и на чистейшем волжском диалекте костил:

— Мужик! Хулиган! Не по правилам!

Но зрители, бушующим кольцом окружившие арену, сгрудившиеся в проходах, требовали:

— Гоните деньги!

— Жулье!

— Приз на бочку!

— Даешь сторублевку!

Как ни упиралась дирекция, сколько ни ссылался на правила и параграфы растерявшийся дядя Вася, все же пришлось оркестру сыграть бравурный марш и под улюлюканье и половецкие посвисты галерки отсчитать неожиданному победителю сто рублей как одну копеечку.

Этим победителем был Тимофей Жабров!

Случилось так, что свидетелем схватки на манеже оказалась молодая веселая вдовица из Стрелецкой слободы Василиса Кутейкина, по уличному прозвищу Бабец. Железная сила Тимофея Жаброва пронзила ее любвеобильное сердце. Не прошло и двух недель, как Тимофей Жабров на законном основании перебрался в домик вдовы.

Июль в тот год стоял душный, знойный. По ночам на город обрушивались ослепительные грозы с орудийными раскатами грома и шумными яростными ливнями. Днем же белесое солнце неподвижно висело в зените пустого опроставшегося неба. Прямые палящие лучи расплавленным чугуном проливались на лоснящиеся спины заройщиков. От мокрой глины поднималось тяжелое душное тепло.

С трудом ворочали заройщики облепленные вязкой глиной лопаты. Нагрузив очередную вагонетку и отправив ее наверх, к прессу, с облегчением разгибали потные спины, закручивали козьи ножки из кременчугской чумацкой свирепости махры, с опаской наблюдали за тем, как сопровождаемый оводами Чемберлен, понурив бесталанную голову, тянул вагонетку.

Основания для опасений были. После ночного дождя и без того расхлябанный рельсовый путь становился ненадежным, прогибался, и тяжелая вагонетка подергивалась и моталась из стороны в сторону, как эпилептик. Но пока все шло благополучно. Зубовный скрежет немазаной тележки удалялся, глуше становились поощрительные возгласы Алешки Хворостова:

Но давно известно: не говори «гоп», пока не перепрыгнешь! На последнем повороте вагонетка качнулась, дернулась и остановилась. Стало тихо. Ни скрежета колес, ни Алешкиных возгласов. Чемберлен, опустив голову, покорно подставил оводам и мухам потертую спину. Погоныч, удрученный сознанием своей вины, беспомощно ходил вокруг забурившей вагонетки.

Ситуация ясней ясной. Но заройщики делали вид, что ничего не произошло. Уповали на чудо. Авось Алексей остановился по малой нужде. Или отстегнулась шлея. Или забурившая вагонетка сама каким-либо образом водворится на положенное ей место.

Прошло минут пять — и, в последний раз пыхнув, подавился движок. Девчата, работавшие у пресса, начали кричать и махать заройщикам косынками. Слов не разобрать, но и так все понятно. Петрович первым бросил в сторону окурок:

— Опять забурила!

Семен Карайбог обиженно скривил рот:

— Да что он над нами насмешки строит, яп-понский бог!

Но делать нечего — надо идти выручать вагонетку. И тут Назар, хотя заранее знает, что бесполезно, обращается к Жаброву. Говорит по-дружески, проникновенно:

— Пойдем, Тимоша, подсобишь. Вагонетка забурила.

Жабров разогнул отлитую из лоснящегося чугуна спину:

— На хрена нужна мне такая самодеятельность!

— Пресс остановился, план срывается, — бил на сознательность деликатный Назар.

— Мой план не сорвется. А вагонетки таскать я не нанимался.

— Так и мы не нанимались, — пытался урезонить Жаброва и Сергей Полуяров.

Карайбог не выдерживал елейных увещеваний, кричал голосом высоким и резким:

— Человек ты или верблюд?! Своему брату трудяге помочь не хочешь!

Складки у рта Жаброва растягивались, нижняя челюсть отвисала, что означало улыбку: