Затерялась в горах чешская деревня Бела. Далеко от нее Прага. Еще дальше Россия.

Но русский гость преодолел расстояния. Приехал. Прошел всю главную улицу пешком. А теперь, сняв шляпу, молча стоит перед гранитным памятником на местном кладбище.

День хмурый. По темным вершинам гор клубятся серые облака. В воздухе мелькают снежинки. Жена трогает русского за руку:

— Вася, простудишься. Надень шляпу.

Но он — высокий, хорошо сложенный человек — только шевелит плечом:

— Погоди…

Памятник сделан в виде гранитной стены. Она возвышается среди остальных могил. На граните выбиты имена:

В самом низу, где ветер скорбно шевелит холодную хвою венков, русская фамилия:

Потом вторая колонка:

У каждой фамилии — год рождения, портрет. Жена снова берет мужчину под руку:

— Они?

На его лице печаль и дума. Он кивает:

— Они.

Позванивает ветер фольгою венков. Стоят, смотрят двое приезжих на памятник. Она — стараясь увидеть за фотографиями живых людей. Он — не в силах оторваться от дорогих образов и воспоминаний…

В то воскресенье турбовские мальчишки пошли за черешней.

Лес был зелен и чист. Светило солнце. По голубому небу плыли белые облака. Качаясь на ветвях, ребята ели сочные ягоды, набирали их в корзины.

К обеду корзины были полны. Мальчишки разлеглись в траве и слушали рассказ Коли Волошина про Чапаева. Коля был старше всех, больше начитан.

Худенький русоволосый Вася Безвершук лежал на спине, заложив руки за голову. Рядом стояла корзина с черешней. Высоко над ним, играя листвой, клонились на ветру вершины деревьев. Когда Вася смотрел на них долго, то облака как бы останавливались, а навстречу им, чертя в небе вершинами буков и берез, летела земля.

Отдохнув, ребята затеяли свалку. На лесной поляне долго слышались возня, смех, пыхтение. Борьба была упорной. Но Коля Волошин победил всех. Его и признали «Чапаевым». Петя Порейко стал «Петькой-пулеметчиком». Вася Безвершук с трудом вышел в командиры взвода.

Но в тринадцать лет такие неудачи не имеют большого значения. Одинаково довольные, победители и побежденные захотели есть. Они вспомнили про мам, которые по случаю воскресенья наварили и напекли вкусных борщей и пирогов, и вышли на дорогу к дому.

У Васи не было матери. Четыре года назад отвел ее отец вечером в больницу. Ждал дочь или сына. Но утром, когда Вася пошел в больницу с гостинцами, передачу не приняли…

Вася и сейчас помнит, как лежала она, желтая и холодная, в гробу, как тяжело и горько молчал отец, и как брат Иван, старше Васи на три года, то тихо звал: «мамо, мамо», то спрашивал, касаясь ее сложенных на груди неподвижных рук: «Как же цэ, мамо? Как же цэ?» В детстве Иван болел скарлатиной и был почти совсем слепой.

Не мог забыть красивой и доброй жены Григорий Безвершук. Несколько лет он растил сынов один. Сам стирал рубахи. Сам готовил еду. И только весной этого года обнял детей, подержал около себя, ероша своими большими, грубыми руками мягкие ребячьи волосы, и сказал:

— Не судите меня, хлопцы. Жизнь есть жизнь. Без женщины в хате сумно. Да и огороды сажать надо. Приведу я вам другую мать.

Так появилась в доме тетка Фросына — пожилая, полная женщина из соседнего села. Она быстро навела во всем чистоту, от которой отец и дети уже отвыкли, готовила вкусные обеды, старалась расположить к себе ребят.

Иван и Вася не обижали мачеху, носили ей воду, помогали в огороде. Ведь она ни в чем не была виновата перед ними. Но забыть родную мать не могли.

Вот и сейчас, шагая домой, Вася думал: «Если б была мама». Сколько раз она встречала его у ворот после таких, как сегодня, лесных походов, улыбалась радостно, брала корзину с черешней или малиной, ласковой рукой прижимала к себе его голову: «Устал, сынок?»

Среди тополей и яблонь скоро заблестели под солнцем крыши Турбова. По привычке Вася быстро отыскал взглядом родную хату, утопавшую в вишнях. У ворот не было никого…

Внимание мальчика задержалось на высоких зданиях, видневшихся ближе к центру поселка. Это были каолиновый и сахарный заводы, механическая мастерская, военкомат. Их и многие другие здания в Турбове строил Васин отец, Григорий Филиппович Безвершук. Он всю жизнь клал новые дома. Когда Вася подрос — стал носить ему на леса обед. Взрослые с уважением говорили Безвершуку при встрече: «Здравствуйте, Григорий Филиппович!» А Вася гордился про себя: хоть сейчас, хоть через много лет он сможет сказать людям: «Это здание клал мой тато».

Размышления мальчика прервал Коля Волошин.

— Смотрите, ребята… Что-то случилось!

У клуба сахарного завода теснилась большая толпа. Кто-то, жестикулируя, говорил с крыльца речь.

— Хоронят кого-нибудь, — сказал Порейко.

— Музыка другая.

— Припустили? — предложил Вася.

Мальчишки помчались к клубу.

Там собрались не только заводские рабочие, но и их жены, и ребятишки с прилегающих улиц, и старики. Оратор в зеленой гимнастерке кричал с крыльца, как с трибуны:

— Враг зарвался… Он привык к легким победам… По мы не Бельгия… Советские люди все как один поднимутся на защиту родной земли…

Стоявшие впереди нестройно крикнули «ура». Оркестр заиграл марш. Мальчишки, добежав, спрашивали у дружков, взволнованно перебегавших с места на место в задних рядах:

— Что случилось?

Те, перебивая друг друга, принялись рассказывать:

— Гитлер напал!

— Бомбил города…

— Война. Понимаете?

— Тише вы! — прикрикнули взрослые.

С крыльца говорил другой оратор:

— Пусть сейчас на Германию работает вся Европа. Нам тоже есть чем защищать свои рубежи. Мы чужой земли не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим. Будем бить врага там, откуда он пришел.

Ближе к крыльцу стояла молодежь. Там опять кричали «ура». Опять гремел оркестр.

Люди постарше слушали молча. На их лицах была тревога. Старики вздыхали:

— Вот тебе и договор.

Женщины плакали:

— Из военкомата уже повестки понесли.

— Что теперь будет?..

И даже мальчишки почувствовали беду — такую большую, что от нее, как от тучи, сразу померкли и солнце, и день, и нехитрые ребячьи радости.

После митинга Вася побежал домой — рассказать обо всем, что слышал и видел.

Но дома уже знали о нападении Германии. По радио передавали то марши, то приказы о введении военного положения, о запрещенных для въезда зонах. Отец курил, сидя у стола.

— Вот так тип этот Гитлер, — качал он крупной седеющей головой. — И хлеба не дал убрать, сукин сын…

Иван сидел на лавке напротив. Стараясь ничего не пропустить и все понять, он поворачивал лицо то к отцу, то к репродуктору.

— Ну, хлеб-то уберем, — возражал он. — Сюда, что ли, придет герман?

— Ага, — горячо поддержал брата Вася. — Будем бить врага на его территории. Я только что слышал…

Григорий Филиппович сердился:

— Бить-то кто будет? Тот, кто должен хлеб убирать. Или кто на заводе работает. Разве мало сейчас уйдет на фронт?

— Ну и что? Думаете, надолго? — спорил Иван. — У нас, тато, техника, знаете? — Не имея возможности читать, учиться в школе, Иван подолгу и внимательно слушал радиопередачи и теперь повторял то, что слышал много раз. — Для нашей техники, тато, Германия — тьфу. Три-четыре дня, и она выдохнется. У них же, тато, ничего нема и кругом эрзацы.