— Всякие есть…

Чех попросил достать что-то со шкафа, заставленного школьным инвентарем.

Вася придвинул к шкафу табуретку, встал на нее и тронул стеклянный ящичек с видневшимся внутри скелетом лягушки.

Чех отрицательно покачал головой!

— Не, не. Земекоуле. — Он указал пальцем на пол: — То е земе.

После этого сделал вид, будто держит в руках что-то круглое:

— То е коуле.

Вася не понимал. Наконец его палец остановился на большом пыльном глобусе. Чех обрадовался:

— Ано! Ано!

Вася улыбнулся:

— Так бы и сказали. Глобус. Чего проще?

Чех смеялся:

— Не, не. То руски ержекне глобуз. Чех ержекне земекоуле.

Вася смахнул с глобуса тряпкой пыль и отдал его чеху. Но тот не спешил уходить.

— А просим, Василь, як по-русски тото?

Он подошел к стене и ткнул в нее пальцем.

— Стена.

— И чех ержекне стeна… А, просим, тото?

Чех указал на окно.

— Окно.

Чех даже по боку себя ударил от удивления.

— То е пекне. И чех ержекне oкно. А просим тото?

Он тронул Васину руку.

— Рука.

И чех ержекне рyка. Разумите, Вaсиль? Родни братр! Разумите? Руска рyка и ческа рyка — две? Да? Две рyки. Сила! О!

Чех странно, как бы спрашивая, смотрел на Васю. В его глазах были озорство и удаль.

— Разумите, хлап? Сила.

Он стал прощаться.

— Е час итти… Как то? Скоро приеде немецки плуковник. Его ержекне: проч зде чех?

Он держал руку парнишки в своей руке, смотрел ему в глаза и улыбался:

— Ти, Вaсиль, е велми млади. Тобе е трежба много, много учити се, знати деяни словански народ. Чех и руски е братр. На хледаноу, Вaсиль! Я еще приду.

С глобусом в руках он вышел из казармы, приподнял шляпу перед часовым у выхода и исчез за деревьями.

А Вася, опершись на швабру, долго раздумывал над его словами.

Действительно добрый человек и брат? Или гестапо решило еще раз проверить русских?

Чех приходил несколько раз.

Опять угощал немцев сигаретами, шутил, спрашивал у пленных, из каких они областей, как будет по-русски то или иное слово. Васе незаметно показывал два пальца. Мол, помни. Две руки — сила!

Вася рассказал Философенко о первом разговоре с чехом.

Усач сказал:

— Надо проверить.

Философенко посоветовал:

— Ты поспрашивай о нем на речке.

Немцы заставляли мальчишку мыть им сапоги. Принесет Вася охапку сапог на берег речки и возится с ними час-полтора. А за это время какая-нибудь крестьянка, полощущая белье на другом берегу, посмотрит, посмотрит на его повязку через все лицо, не вытерпит и заговорит с ним потихоньку.

— А скажи, хлап, неужели ж в России таких молоденьких берут на войну?

Спросит, конечно, по-чешски. Но после разговора с Ироушеком Вася заинтересовался чешской речью. Стал прислушиваться, запоминать слова, находить общие с русским языком. И в чешском языке на самом деле оказалось много родного. Скоро Вася стал понимать почти все.

— Что вы, тетя! — ответит он, оглянувшись на часового. — Немцы так меня угнали. Ни за что. Они любят угонять русских парией и девчат в Германию. У нас почти всех выловили.

Отвечает по-русски, а женщина тоже понимает его, печально качает головой. У нас, мол, тоже. Горе чешским матерям. «Валка то бйда народна».

Кончит женщина работу, уйдет. А в цепкой памяти парнишки останутся еще несколько новых слов: хлап — парень. Ано — да. Голка — девчонка. Валка война. На хледаноу — до свидания.

Моет Вася немецкие сапоги, расставляет их на зеленой травке в ряд чтоб часовой работу видел. А в это время высокий хмурый дядька коня приведет поить.

— День добрый, пан, — негромко говорит ему Вася.

— Добри ден!

Опять дождь собирается…

— Дождиво е…

Шевеля ушами, конь пьет холодную речную воду.

Дядька держит повод и молчит.

Подходят мальчишки — посмотреть на русского хлапа, которого немцы держат в плену. Мальчишки поддергивают штаны, шмыгают носами и молча в упор разглядывают Васю, повязку на его глазу, изорванный бумажный пиджачишко не по росту, босые, красные от холода ноги.

— Что-то в той стороне вчера стрельба была, — говорит опять Вася дядьке. — Не слыхали?

Дядька еще сильнее хмурит брови. Сейчас не то время, чтобы стоило крестьянину рассуждать по каждому поводу. Молчит. Конь напился, оторвал голову от воды. С его губ падают в речку капли. Дядька садится верхом и уезжает в деревню. Наглядевшись на Васю, уходят мальчишки.

Вася опять моет сапоги один.

Но вот древний старик приносит кадку — замочить в реке. Он шевелит лохматыми бровями, посапывает в обвисших усах закопченной трубкой и тоже долго рассматривает худого русского мальчишку с повязкой на глазу.

— Колик е тобе лет?

Вася отвечает.

— Отец е?

— Есть.

— Кдо он?

— Каменщик.

— Каменщик?

— Дома строил.

— Зедник, — догадывается дед и опять долго сопит трубкой и шевелит бровями. — Я тоже зедник.

Он рассказывает что-то о себе, Вася понимает только одно: немцы и его сына угнали в Германию.

Опять дед курит и молчит. Докурил, поднялся. Сказал Васе, чтобы приходил в гости, показал, в какой стороне от казармы его дом.

Ответить Вася не успел. За его спиной раздались тяжелые шаги часового, лязг затвора. Часовой яростно ругался по-немецки, гнал старика прочь. Старик опустил голову, вздохнул и не спеша ушел.

В общем, как ни стерегли немцы, разговаривать с местными жителями Васе удавалось. А когда на посту около казармы стоял старый австриец, побывавший в первую мировую войну в русском плену, Вася мог разговаривать без помех. Австриец не обращал на это никакого внимания.

Получив задание Философенко поспрашивать об Ироушеке, Вася первым делом осторожно заговорил с ребятишками о школе. Но дети не поняли его, принесли из дома хлеба, картошки и, что-то крича, начали кидать ему через речку. Их прогнал часовой.

Тогда Вася осторожно стал заводить разговор со взрослыми. Некоторые крестьяне уклонялись от беседы:

— Кто его знает, — пожимал плечами какой-нибудь пожилой дядька и торопливо отходил от Васи подальше.

— Простая крестьянка не может про то рассуждать, — отмахивались женщины. — И без того беда за бедой идет.

Но находились и такие, которые отвечали прямо, что плохого об Ироушеке не знают. Учитель. Добрый. Честный.

Ироушек тоже не терял времени. Нужно было или нет, но он почти каждый день появлялся в казарме. Чистенький, улыбающийся, болтал по-немецки с офицерами, угощал их сигаретами, пытался играть на губной гармонике.

Заходил и к пленным. Кивал Васе. Спрашивал у кого-нибудь из пленных, как дела. Рассказывал историю села. Интересовался, нравится ли Бела русским.

Пленные много не разговаривали. Село, мол, приличное, но дома все же лучше.

Усач, Костя Курский, Философенко старались в беседу не вступать, наблюдали за гостем издалека.

Однажды пришла на речку за водой женщина лег тридцати пяти. Осмотрелась — где стоит часовой, нет ли поблизости других немцев. Спустилась к берегу. Видимо, ожидая, когда обратит на нее внимание русский парнишка, несколько раз сполоснула ведра водой.

— Разве у вас нет колодца — носите воду из реки? — спросил Вася.

Как человек, привыкший объяснять, женщина ответила просто и серьезно:

— То, мальчик, для сада. Подзим — осень. Чешские крестьяне сажают яблони.

Она говорила по-русски правильно, во всяком случае, понятно для Васи.

Поверил в нее парнишка, с первых слов поверил. Спроси почему — не объяснил бы. Пальтишко на ней простенькое. На голове — косынка зеленая. Туфли на низком каблуке. Женщина как женщина. Но то ли лицо у нее было располагающее — лицо доброй матери, то ли подкупала эта добрая серьезность. Вася сразу понял: эта не выдаст.

У казармы брехали сторожевые овчарки. По шоссе с ревом проносились автомобили. По мосту неподалеку шагал взвод немцев и горланил песню: «Хай-ли, хай-ла-ла, ла-ла».